Андрей Остальский - КонтрЭволюция

«Он молодой еще совсем, — думала Наталья. — Сколько, он говорил, ему лет? Двадцать пять, кажется…»

Как-то раз она чуть было не сказала Мыскину: «Вам жениться надо», но вовремя прикусила язык. Непонятно же, могут ли эксгибиционисты жениться.

Странно, но после тайных ночных визитов участкового Наталья нередко испытывала особенные приливы вдохновения. Хватала все, что попадало под руку — любую бумагу, хоть салфетку, и начинала рисовать какие-то странные геометрические фигуры. Но форма была не столь важна. Вернее, важна, как отправная точка и в то же время фон, подставка под цвет. Под оттенки. Рисовала и самого участкового, пытаясь нащупать цвет его лица. Что никогда вполне не удавалось. «Надо все же рискнуть, попросить его позировать опять — и будь, что будет!» — думала она.

Однажды после очередного явления Мыскина она проработала всю ночь. Утром улеглась спать, закрыв телефон подушкой — отключить его почему-то было невозможно. Рухнула в кровать прямо в одежде и провалилась в сны, как всегда, черно-белые. О, как завидовала она тем, кто видел цветные! Впрочем, иногда ее одолевали сомнения — да полноте, да возможно ли такое? Может быть, это просто выдумки, люди цену себе набивают? Или им просто кажется, что они видели цвет — ведь мы помним о снах то, что хотим помнить…

В одном из своих сновидений она поднялась на высоченную колокольню, причем ее сопровождал Мыскин, которому вроде как было приказано Наталью охранять во время опасного подъема. На одном из пролетов узкой лестницы у него развязался шнурок, он его завязывал целую вечность. Наталья его торопила, сердилась, говорила: у нас совсем не остается времени! Наконец плюнула, побежала вверх по лестнице одна, Мыскин печально мычал что-то снизу. Но вот она оказалась на верхней площадке, там дул страшно сильный ветер, он не давал Наталье ухватиться за веревки колокола. Она уж совсем отчаялась, но вдруг ветер еще более усилился, стал ураганом, придавил Наталью к перилам, под его порывами огромный колокол стал раскачиваться сам по себе и звонить. Но звонить странно — не величественно, как подобает колоколам, да еще в бурю, а тонкими, но глуховатыми трелями — в точности как телефон. Причем телефон, накрытый подушкой…

Наташа рада была выйти из того сна, бросив там Мыскина с его абсурдно длинными шнурками!

Звонил не кто иной, как заместитель председателя облисполкома товарищ Корчев.

Наталья почему-то не удивилась: вообще со способностью удивляться в последнее время творилось что-то не то.

— Здравствуйте, Константин Михайлович, — зевнув, сказала она.

— Что с тобой, Наталья? — озабоченно спросил Корчев. — Ты спишь, что ли?

— Да вы же знаете, мы, художники, — люди ночные, днем спим, по ночам трудимся.

— Наталья, нам надо серьезно поговорить! — сердито сказал Корчев. — Тут не до этих штучек!

«Какие штучки он имеет в виду?» — подумала Наталья.

— Сейчас я приеду, — отрезал зампред.

Наталья хотела сказать: нет, ни в коем случае! Я не одета, в квартире хрен знает какой беспорядок. И вообще: говорить нам совершенно не о чем и встречаться ни к чему! Но не успела. Корчев положил трубку.

Принялась она наводить порядок: собирать листы с рисунками («А ничего на этот раз получилось!»), упаковывать в коробки карандаши и фломастеры, кисточки вынимать из стаканов с водой. А потом подумала: «Для кого это я стараюсь? Зачем? Я его выгнать вон должна. Как там говорили в старину? Спустить с лестницы, вот! Тетка будет очень разочарована, если я позволю ему переступить порог моей квартиры!»

Наталья долго репетировала перед зеркалом, как гневно нахмурит брови, как сверкнет глазами, как крикнет зычно (пусть весь дом слышит!): «Пошел вон!»

Но все репетиции пропали даром. Когда Корчев позвонил в дверь, она открыла ее, собираясь прогнать нахала, но не смогла. Это был вовсе не страх. Это был проклятый, вбитый родителями в самую основу естества инстинкт вежливости. Ну, не способна она была ни на кого орать, никого выгонять, с лестницы спускать.

Как был в расстегнутом пальто, не раздеваясь, зампред решительно прошел внутрь квартиры, уселся за стол, сразу заняв полкомнаты, осмотрелся по сторонам, пробормотал: «Тесновато у тебя здесь».

— Я бы и Гитлера, наверно, не смогла бы выгнать, — сообщила ему Наталья.

— А? — не понял Корчев. — Какого еще Гитлера? При чем тут Гитлер? Ты не чуди, Наталья. Я, между прочим, пришел сообщить тебе неприятную и очень секретную информацию. Совершаю тем самым должностной проступок, можно сказать. Так что ты уж имей совесть, не подведи, не выдай. — И перейдя на драматический шепот, добавил: — Эх, была не была! Разглашаю служебную тайну! Тебя, Наталья, хотят выселить!

Корчев все валил на Баюшкина. Хотя в какой-то момент вдруг стал каяться. Признался: было дело, черт попутал! Самолюбие проклятое взыграло: как это со мной, таким великим, обращаются как с мальчишкой! Унизительно с милиционером каким-то соперничать. Сидеть с ним вдвоем за столом. Просто черт знает что такое! А тут еще на работе перед подготовкой к первомайской демонстрации трудящихся — сплошная нервотрепка. И строители городские план сорвали как назло. И председатель в дурном настроении. Чуть что, рычит и грозится. Тут у кого хочешь нервы не выдержат. И в довершение всего — вдруг получить по коленке милицейской лапищей. Вот и сорвался. Но как же он сожалеет! По ночам спать не может, переживает. Потому что… Но вообще-то это все Баюшкин. Это его, сволочи, идея. Нет, подумать только! Лишить одинокую женщину жилья! Отомстить так мерзко, так мелко! За то, что ему отказали, не пустили в постель? Ведь правильно я понимаю, Наталья Андреевна?

Ну да, он, Корчев, так и знал.

И теперь вот сложное положение. Он, конечно, делает и будет делать все, что в его силах, чтобы как-то разрядить, спасти ситуацию. Так что пусть она не волнуется особенно. И вообще, что-нибудь в любом случае придумаем. Но этот гад Баюшкин, он и в обком ход имеет. И с председателем лично знаком тоже. Поэтому не все так легко. Но уж он, Корчев, постарается. Она увидит, оценит еще. Нет, ну кто бы мог подумать, что этот мильтон такой сволочью окажется.

Наталья слушала не очень внимательно. И потом вдруг что-то ее клюнуло. И она, довольно бесцеремонно прервала Корчева на середине очередной ламентации:

— Константин Михайлович!

— А? Что?

— Скажите, вам нравится мое ухо?

— Ухо? Какое ухо? Я не понял…

— Ну левое, например, хотя они у меня, по-моему, одинаковые — оба два. Ну вот, это левое, как вам оно?

— Что с вами, Наталья Андреевна… какие странные вопросы, ей-богу… Ухо как ухо… Хотя нет…

Корчев встал, надел очки, подошел к Наташе вплотную, стал рассматривать ушную раковину.