Андрей Остальский - КонтрЭволюция

Жудров включил магнитофон. Высокий звонкий голос сказал с тревогой:

«Кто там?»

А низкий ответил:

«Это я, Татьяна».

«Какое качество записи отличное! — удивился про себя Софрончук. — Хоть в этом рязанские коллеги не оплошали… Надо их за это похвалить справедливости ради… Каждый звук слышен, просто как в кино, четко и ясно».

Тем временем высокий голос с магнитофонной ленты сказал:

«Уходите подобру-поздорову. Я вам не открою, тем более ночью. А вздумаете отмычку в ход пускать, я милицию вызову. У меня участковый — приятель».

Низкий отвечал:

«Очень прошу вас, откройте! Я извиниться пришла. Все сорвалось, и я на самом деле рада. Пусть Библия у вас остается. Но мне нужно вам объяснить кое-что. Все рассказать и предупредить. Вам угрожает опасность!»

Дальше была пауза, Софрончук даже встревожился: не остановилась ли запись. Но нет. Раздались легко узнаваемые звуки отпирающегося замка. Щелчок выключателя — видимо, в квартире зажегся свет.

«Это что у вас тут? Закат? Потрясающе! Я никогда ничего подобного не видела! Неужели это вы рисовали?» — сказал вдруг низкий голос. А высокий ответил:

«Конечно, я. Вы же знаете, я художник… Думала, вы эту картину купить хотите…»

«А можно ваши другие картины посмотреть? Мне ужасно нравится… Это что-то необычное, ни на что не похожее… Пожалуйста!» — просил низкий голос.

Долго затем разговор шел исключительно о живописи. Низкий голос рассыпался в комплиментах, которые становились все горячей, и наконец объявил обладательницу высокого голоса гением.

— Это что, — спросил Софрончук, — они всю ночь будут картины смотреть?

— Да нет, — отвечал Жудров. — Сейчас кое-что другое начнется.

Звонкий голос вдруг сказал:

«Извините, я устала… Если хотите, приходите завтра днем. Картины вообще-то лучше смотреть при дневном свете, а не электрическом. Но скажите, раз уж пришли… Признайтесь. Вы с сообщниками хотели у меня выманить Библию, купить по дешевке, а потом куда-нибудь за границу продать за доллары. Я угадала?»

Низкий голос отвечал:

«Почти. Вы близки к истине. Но у нас все сорвалось. И я очень рада».

«Почему же вы рады?»

«Видите ли… я мельком увидела ваши картины в прошлый раз, и они мне очень понравились. Просто поразили меня. Это во-первых».

«А во-вторых?»

«А во-вторых… во-вторых, мне очень понравились вы, Наташа».

«Ой, что вы делаете? Нет, вот этого не надо! Сядьте на место, пожалуйста!».

В звонком голосе звучала некоторая паника.

Софрончук сидел и, не веря своим ушам, слушал страстные признания низкого голоса. Тот увещевал, уговаривал, разливался в немыслимых комплиментах.

«Ваши волосы. Глаза… Руки, боже, какие руки! Дайте, дайте мне хотя бы дотронуться до вашей руки!».

«Ой, вы же говорили — дотронуться, а не целовать! Прошу вас, успокойтесь! Я правда сочувствую, но ничем не могу вам помочь. Сядьте, сядьте на стул… Хотите чайку?» — отбивалась обладательница высокого голоса.

— Ни хрена себе! — не выдержал Софрончук. — Ваш агент оказался лесбиянкой! Да еще какой! С помутненным сознанием, по-моему!

— Одно слово: маньячка, — отвечал Жудров. Он остановил магнитофон. Сказал устало: — Дальше все в том же духе… Агентесса наступает, объект отбивается…

— И в итоге?

— В итоге отбилась… Чуть до драки, правда, не дошло. Маньячка обещала молочные реки и кисельные берега, счастье невиданное… если объект согласится с ней уехать жить в Пермь. Но объект не согласился.

— Может, Маньячка такой способ оперативной разработки придумала? А что, по-своему, гениально…

— Да, так нам она все и объясняла потом.

— Ну вот, видите! Я заметил: она ни словом не выдала, на кого на самом деле работает. Сохраняла легенду, молодец!

— Нет, товарищ полковник. Агент Маньячка лжет. В конце разговора наступает странная пауза… могу вам дать послушать, если хотите… и там… нам показалось, звук ручки, пишущей по бумаге. А потом спичку почему-то зажигают. И все это в полном странном молчании.

— Ах, вот оно что…

— Вот именно… Но мы оперативным образом добыли пепел. Бумага сгорела не до конца. Ребята из технического славно поработали. Восстановили текст. Там было написано: работаю под контролем. И потом три неразборчивые крупные буквы.

— Не мат, надо думать…

— Нет, совсем не мат. Аббревиатура. Предполагаем, из трех хорошо нам известных букв. Название нашей с вами Конторы.

— Вот как… так она предательница, наша страстная Маньячка…

— Именно так, товарищ полковник. Есть желание с ней круто разобраться, честно говоря. Чтобы другим было неповадно…

Софрончук кивал, а сам думал: «Нет, это становится положительно любопытным. Что же это за глаза и руки такие? По которым так с ума сходят? Надо бы все-таки посмотреть с близкого расстояния».

— У нас еще агент в окружении Пушистой остался, — сказал Жудров. — Так что можно продолжать работать. Хотите, организуем встречу.

— Хочу. И с агентом. И — потом — с объектом. Полезно, знаете ли, бывает глазами посмотреть.

— Организуем! — приободрился Жудров.

— Только не напортачьте на этот раз. Обеспечение оперативное и легенду продумайте как следует.

— Будет сделано! — рапортовал подполковник.

А Софрончук думал: «Ну и дела!»

«Может быть, жене? Может быть, все-таки жене: потому что — кому еще…»

Фофанов сидел на пуфе в огромной, отделанной мрамором ванной своих барвихинских апартаментов и смотрел в зеркало. Ничего удовлетворительного он там не видел. Плешивая голова, лицо, испещренное морщинами, тусклые глаза, мешки под ними… За головой в зеркале виднелся фрагмент огромного джакузи, со всякими сверкающими ручками-выключателями, рычагами космическими, а еще дальше — стеклянная кабина душа с множеством золотых трубок. Все это великолепие абсолютно не сочеталось с внешностью старого усталого человека в зеркале.

«Тьфу! Ну и рожа…»

А ведь когда-то женщины находили его привлекательным. Даже с Аленом Делоном видели в нем сходство. Как быстро, как незаметно все это кончилось, однако… Впрочем, политика — дело крайне изнурительное, быстро иссушающее и душу и тело.

Фофанов отвернулся от своего отражения — оно мешало ему думать.

Он сидел и размышлял о том, с кем мог бы он поделиться, кому мог бы просто элементарно рассказать о происходящем с ним в последние недели.

Получалось — некому.

Друзья детства и молодости все растеряны, да и не сохранил он о них теплых воспоминаний. Странно, ведь, казалось, он любил своих школьных и университетских друзей… Все дело в том, предполагал Фофанов, что человек очень сильно меняется с возрастом. Каждые несколько лет клетки в нем обновляются — это уже физически другое тело, хоть и собранное по сохранившимся лекалам. С течением времени все больше искажений в дизайне, все менее четкой становится память, и прежние предпочтения ослабевают. Бьются, бьются бедные нейроны, которые обновляются меньше всех остальных, пытаются что-то сохранить, память защитить, отстоять, но куда там… Обернешься назад и диву даешься: да что я находил в этой музыке? Что меня уж так завораживало в этой книге? Да и меня ли?