Дина Рубина - Теплые штаны для вашей мами (сборник)

Ну а жизнь на «территориях», как вы говорите, «оккупированных» (мы их называем отвоеванными)… Так ведь вся моя семья ездила под пулями, не я одна.

Скажем так: я думаю, что на преодоление трудностей у женщины, как говорят спортсмены, «дыхалка» лучше, понимаете? Длиннее дыхание… Женщина природой приучена к долгому свершению самого великого дела – вынашиванию ребенка. Не говоря уже о кромешном ужасе родового горнила.

Картинка по теме:

Я очень люблю рассказ нашей ташкентской соседки тети Тони, акушерки, про то, как у них зимой в родильном зале лопнула батарея парового отопления. Хорошо, что собственный тети-Тонин муж дядя Саша был сантехником-виртуозом. И вот она его срочно вызвонила.

– Саня, – кричит в трубку, – бежи, спасай! У нас тут роженицы застынут, дети померзнут!..

Тот явился прямо в родзал со своими гаечными ключами, отвертками, шурупами… и волей-неволей оказался свидетелем исконного женского труда одновременно трех бабонек, на трех родильных столах. Бледный был, рассказывает тетя Тоня, как смерть, все у него гаечный ключ из рук валился. Мы с ним тридцать пять лет прожили, трое взрослых детей, четверо внуков… а я его таким жалким впервые видела.

Врачи и акушерки просто не знали – кого спасать: младенцев или полуобморочного дядю Сашу.

А когда тетя Тоня вернулась домой с дежурства, он, не стесняясь детей, повалился ей в ноги.

– Тоня, – говорит, – прости меня за все! За всю мою жизнь! Я ж понятия не имел – что это за ужас!

Это я к чему: терпеливее мы в целом, понимаете? Хотя – бывают исключения.

Что касается той силы, которая женщине помогает (да и мне, в частности), – так она все та же: дети. Ты сама уж как придется, а дети должны быть накормлены, одеты и заняты пристойным делом. Точка.

– В 90-е многие эмигрировали в Израиль, кто-то осел, кто-то нет. Известный пример – Михаил Козаков: выучил иврит, работал в театре. Но не прижился – вернулся обратно. Как думаете, почему? Попытка сменить географическое пространство и начать новую жизнь часто заканчивается неудачей. Это все равно что попытка убежать от себя. Были трудности у Вас, членов Вашей семьи?

– Михаил Козаков, который вернулся, я, которая не вернулась, Юрий Милославский, который поехал дальше, на Запад, или Анатолий Алексин, который живет в Яффо у моря, – не могут служить примером никому, никогда, ни в коем разе. Это все – люди творческого труда, для которых нигде не приготовлено места под солнцем.

Писатель еще туда-сюда. Все, что надо для осуществления замыслов, при нем, и задешево – уж ручку и тетрадь купить можно даже на пособие по безработице. Художнику хуже, ему нужны какие-то приличные деньги на кисти-краски-мольберт. И совсем уже худо актеру, режиссеру. Тому театр подавай или киностудию, громадные деньги на постановку спектаклей или съемку фильмов; главное же, зрителей, зрителей подавай, чтобы говорили на твоем родном языке, чтобы внимали, аплодировали… Особенно если на родине актер был избалован славой и столичными залами, как Козаков…

Насчет того же, что попытка начать новую жизнь часто заканчивается неудачей, – я категорически не согласна. Трудно, конечно. И мне было трудно. Но история человечества – это история вечных миграций-эмиграций. А уж двадцатый век в этом – настоящий чемпион. Штучные судьбы не в счет. Лес рубят, знаете… Хотя лично я, повторяю – по профессии, – люблю именно штучные судьбы.

– Не так давно в «Новой газете» публиковались Ваши колонки об израильской армии – там и о призыве, и о присяге, и о ношении оружия. Как изменил Вас тот факт, что Ваши дети служили?

– Да, служба в здешней армии очень меняет и тебя самого, и детей; буквально месяца за два израильские балбесы становятся опорой общества. Ведь эта страна держится на плечах наших детей… В израильской армии вообще есть много интересного, необычного, чего нет ни в одной армии мира. Например, есть специальная такая скорбная часть – «оповещатели». Это когда в семью погибшего воина являются трое: командир, врач и военный психолог… Этого нигде нет.

На курсе молодого бойца есть вовсе странные занятия. Когда моя дочь проходила этот курс, она рассказывала, что в один из дней командир привел взвод на дюны (база находилась на берегу моря), велел всем лечь навзничь на песок, закрыть глаза и вообразить себе – с кем и где сейчас каждый хотел бы очутиться.

Дочь сказала: «Я бы хотела оказаться сейчас с мамой в Венеции». Перед армией мы с ней неделю пробыли в Венеции, которая произвела на нее неизгладимое впечатление. Помню, я страшно удивилась – что это за такие странные «военные» учения на курсе молодого бойца? И Ева серьезно объяснила – это такой урок, называется «личность против общества»… И прорабатывают там важнейшие этические ситуации на тему противостояния и столкновения интересов личности и интересов общества.

Скажем, у тебя в пятницу увольнительная. Ты уже заказал номер в отеле, и твоя девочка ждет этой увольнительной с нетерпением. И вдруг приказ тебе: остаться. На базе изменилась ситуация, твое присутствие необходимо. Каковы твои действия в этом случае? Понимаете, такие кропотливые занятия по вылепливанию внутренне свободного взрослого человека… Хотя не скрою – эти два года службы дочери дались мне тяжело, и когда мы после демобилизации забирали ее с базы, со всем солдатским барахлом, баулами, одеялами, подушками… и ехали долгой пустынной дорогой домой, я мысленно молилась, чтобы ей никогда больше по этой дороге не пришлось добираться на базу.

– Вы писали, что в Израиле у Вас квартира «с видом на Иерусалим». Это как-то обязывает? Вдохновляет? Или уже воспринимается бытово?

– Нет, вот уж Иерусалим – город, который никогда не воспринимается «бытово». Мой приятель, писатель, живущий в Тель-Авиве, всегда восклицает: «Как можно жить в городе, в котором проповедовали пророки?! Как можно выносить там по утрам мусор?!»

А я еще и живу на пути к той горе Скопус, с которой все завоеватели бросали первый взгляд на Иерусалим. И небо над этой горой всегда – композиционный центр пейзажа. Оно всегда – драма, что бы на нем ни происходило: тучи, радуга, легкие завихрения облаков, жаркая синь…

Иногда меня спрашивают – чего ты сидишь там, в своей Иудейской пустыне. Все деятели искусства давно перебрались в Тель-Авив. А я отмалчиваюсь или отшучиваюсь. Как я могу покинуть место такого обзора?

В день оглашения приговора Михаилу Ходорковскому мы с моей мамой Ритой Александровной, заслуженным некогда учителем, сидели на моем балконе с видом на Масличную (Елеонскую) гору и Гефсиманский сад. И беседовали на посторонние темы. То есть темы-то как раз были не посторонние, а семейные и вроде к политическому моменту в далекой России отношения вовсе не имеющие. Мама рассказывала очередную поучительную байку из жизни моего прадеда, а ее деда, Пинхаса Эльевича.