Алексей Алёхин - Голыми глазами (сборник)

Да, и о пыльных бурях. Когда ветер с Лессового плато приносит в пекинское небо тысячи тонн каменной муки, прямо с жерновов времени, оно меняет цвет и концы улиц пропадают в желто-красном тумане. Прохожие, автомобили, разложенный на лотках товар покрываются слоем тончайшей пудры. Деревья сгибаются и трещат под напором потяжелевшего воздуха. Люди отворачивают лица и отбрасывают на землю слабые красноватые тени. И голубой глаз солнца, пробиваясь через глиняные одеяла облаков, грозно взирает на ничтожный город.

А еще про пекинский зоопарк, где носороги прогуливаются в складчатой, слишком просторной одежде, жирафы по-детски поджимают нижнюю губу, нелепые кенгуру похожи на расставленные по лужайке складные стулья, крокодил широк, как диван в чиновничьем кабинете, и глядит ненавидящим желтым оком, а мудрое человекообразное с крестьянской вдумчивостью поедает кусок вареного мяса, устроившись на виду, чтоб любоваться паясничающей за стеклом толпой.

И еще о том, как тысячи велосипедов по утрам пережевывают пекинские улицы.

И об обуви Великого кормчего с новехонькими подметками, будто он парил над коврами.

О фотографии мальчика Пу И, последнего из богдыханов, попавшейся мне в книге про старый Китай. Как страшно быть императором в четыре года.

Об императорском супе с мандаринами, каким угощали меня по случаю праздника.

О термосе как элементе великой китайской культуры…

В один из тоскливых, застрявших между летом и осенью дней накануне отъезда я выбрался в главный ламаистский храм поднебесной столицы – Ламасерию.

У входа пестро раскрашенные деревянные гиганты со зверскими лицами, с мечами и лютнями в руках, как обычно, охраняли покой золотоликих будд, наводя ужас на грешников.

Восемнадцать апостолов-алоханей, сидевших двумя шеренгами вдоль стен, были молоды, розоволицы, черноусы и чем-то напоминали заговорщиков.

Но павильон за павильоном мне открывались великолепные миры. Так путешествующий в горах за каждым следующим перевалом обнаруживает очередную райскую долину, еще чудесней предыдущей.

Члененное свисающими с небес драпировками ало-сине-золотое пространство легко вбирало входящего. Световой люк в потолке струил почти лунный свет на увенчанную тиарой многометровую фигуру Одинокого Будды. Коричневые монахи тенями скользили по своим делам. Только самую главную высотную статую я не смог разглядеть: реставраторы забрали ее от щиколоток многоэтажными лесами. Но мне хватило и запылившихся квадратных ступней, вдоль которых я походил с трепетом в сердце.

Вне главных святилищ там еще целая россыпь каких-то кумирен и павильончиков, набитых большими и малыми пагодами, стелами, гобеленами, утварью и изваяниями, делающими честь воображению и искусству мастеров.

В чем-то вроде часовни я обнаружил буддийскую «троицу», четвертым членом которой казался сторож-монах, не то молившийся, не то дремавший в деревянном кресле. Лишь неподвижный огонек масляного светильника озарял их каменные лица, опутанные, как паутиной, тонкими прядями дымка, разматывавшегося с воткнутых в золу курительных палочек.

В другом павильоне паломника поджидает пара громадных чернолаковых львиц, а может, пантер, каждая величиной с автомобиль-микролитражку. Их приоткрытые оскаленные пасти и даже ноздри забиты мелкими бумажными купюрами и алюминиевыми монетками, которыми заботливые верующие кормят священных животных.

Был там еще какой-то буддийский Дон Кихот с медным тазиком на голове и верхом на своей карикатурной кляче. Понятия не имею, что за персонаж, но Пикассо от него не отрекся бы…

Устав удивляться, восторгаться, трепетать, я вышел посидеть на скамейке под деревцем с резной листвой.

Среди павильонов, скрывающих улыбчивых и молчаливых будд, между все повидавших, старых, как вера в Бога, деревьев порхали, присаживались, вздрагивая коричневыми крылышками, на морщинистые стволы, занимались любовью бабочки. И глядя на их игру я примирился с нескончаемостью Китая.

В Тбилиси прилетели ночью. В черный нагретый воздух, шевелящийся архипелагами огней.

В гостинице – кресла с подголовниками: эдакие подушечки на кожаных ремешках. У них спортивный вид, вроде как шлем на мотоциклисте.

Вид сверху на черную, в чешуйках серебра Куру. Ярко подсвеченное каменное кольцо театра или цирка.

Утром открылся слепящий солнцем город, весь в балкончиках, галереях, лесенках, деревянных решетках. Тбилисская архитектура по природе конструктивна, поэтому новейшие постройки теряются среди старых.

Разноцветные воды в заведении Логидзе: розовые, красные, пунцовые, зеленая, желтая… Пьем все подряд.

Старуха торгует дынями на проспекте Руставели. Останавливает прохожих, а сторговавшись, направляется к заросшему щетиной грузину, что пристроился с независимым видом в сторонке. Быть может, этот тип с мешками – ее сын. Глянув, нет ли милиции, он забирает деньги и взамен вынимает дыню. Старуха несет ее покупателю, сын отворачивается непричастно.

Мы купили одну, небольшую, и тут же освежевали ее перочинным ножиком. Отъели несколько долек. Потом пошли по проспекту дальше и свернули по переулкам к Хлебной площади.

Дыня, несомая в руке, как фонарь, горела в сумерках желтым светом. Несколько раз мы продолжали ее, останавливаясь, пока не прикончили в каком-то дворе. Всего получилось шестнадцать долек.

Переулки здесь, как и повсюду, живописней улиц. Арки на каждом шагу открывают глазу дворики с разноцветным бельем и своею жизнью. Под сводами арок на вынесенных из дома стульях восседают старухи и молча глядят на улицу. Расположение их и позы столь выразительны, что наводят на мысль о знакомстве здешних обитателей с законами театральной мизансцены.

Еврейский квартал возле Хлебной площади.

По двору на слишком маленьком для нее велосипеде катается девочка-подросток. За дощатым столом режутся в карты мальчишки лет пяти-семи. Вокруг все больше гигантских кепок. Их наивысшая концентрация возле синагоги, куда нам нельзя войти: нечем покрыть голову.

Повсюду масса подвальчиков, от крошечных, на три-четыре стола, до ресторана «Дарьял» с копиями Пиросмани. Заведения эти обнаруживаются в самых неожиданных местах уходящими под дом крутыми лестницами, по которым течет наверх запах шашлыка. Собственно, помимо шашлыков, вина и пива там ничего нет.

Спутник мой постригся и вымыл голову в парикмахерской на площади. Как в святилище, был введен в мир зеркал с позолотой, резных шкафов и кожаных кресел и чуть ли не тифлисских еще объявлений с буквой «Ъ». И я пожалел, что недавно стригся в Москве.