Януш Леон Вишневский - Гранд

– А гриль, товарищ Печальный Солженицын, у вас имеется? Потому что мы голодные, как собаки, – сообщил Убожка и, потрепав бородача по голове, расхохотался.

– Мариан? Мариан Штефанович Штефан? Правда, что ли? Ты никак перешел на сторону обманутых? – воскликнул бородач. – Ты даже носишь их форму! Ах ты ж, проклятый предатель, – добавил он со смехом, хлопая Убожку по плечам.

А потом черный толстый кот вернулся и начал тереться боками о ноги Убожки. Как о кого-то, кого он хорошо знал и любил. Кого-то знакомого и доброго. «Потому что коты доброту чувствуют, – так говорила Юстине бабушка Мирка из Грудзёндза, – и трутся вот так только о добрых людей. Чтобы их пометить для себя и для других». Бородач в это время уже носил дрова для костра. Но сначала он вынес из своей будки для нее кресло. С овальной спинкой, с обитым плюшем пружинным сиденьем. Такие когда-то были в хороших кинотеатрах. И пригласил ее «спокойно присесть и отдохнуть, пока он займется грилем». Сидя в кресле, она заметила на спинке табличку с номером и улыбнулась: это кресло действительно когда-то стояло в кинотеатре.

Потом все было немножко именно как в кино. Костер наконец загорелся, ей в руки дали острую палку, целую миску сосисок и стеклянную банку горчицы. Начали подходить и актеры – даже непонятно откуда, но они появились. Очень похожие на тех, о ком рассказывал ей Убожка. Манеки – из Пуцка, Янеки – из Хылони, Симоны Пискляки с куриной фермы, Мицкевичи – бог знает откуда. Они сначала здоровались с Печальным, потом приветствовали Убожку – искренне, с радостью, без фальши. Потом вежливо кивали ей и присаживались к костру. Они рассказывали удивительные вещи. Но только не о себе.

Потом, во время изумительного заката на К9, когда Мурал начал играть на губной гармошке русские романсы, Юстина взяла за руку Убожку, сидящего на траве рядом с ней, у ее ног. Прямо как в настоящем кино. И когда Убожка нежно пожимал ее пальцы, один за другим, она вдруг подумала, что ведь ей действительно встретилось ее счастье – это счастье сегодня утром пролилось на нее дождем на пляже в Сопоте.

А потом, когда они возвращались в отель, Убожка рассказал ей, как умирала его Юльча…

Любовь Александровна Янкелевич родилась в деревне под Красноярском, в самой глубине русской Сибири, хотя в самом Красноярске она была всего один раз, и то тогда провела все три часа на вокзале, ожидая транссибирский экспресс, которым три с половиной дня ехала потом еще дальше на Восток, в Хабаровск. Там вместо привычных двадцати восьми градусов мороза было тридцать шесть, а снежные сугробы доходили не до колен, а до окон первых этажей зданий на главной улице. Она, конечно, помнить этого всего не могла – ей тогда было три недели, и она лежала в полный рост в деревянной колыбельке, завернутая в пуховое одеяльце и пеленки, которые ее мать, Екатерина Егоровна Гордина, стирала в вонючем и грязном до недоумения туалете в конце вагона. Потом она сушила эти пеленки, открывая окно в тамбуре вагона и держа их на ветру. И когда они становились сухими от мороза и ветра, она снимала со своего мужа Саши форменную рубашку и оборачивала пеленки вокруг его живота и груди. Потом она брала Любовь на руки и с термосом, наполненным горячей водой, возвращалась в смердящий туалет. А пеленки за какое-то время нагревались от тепла тела Александра, отца Любови.

Екатерина Егоровна, мать Любови, была поваром в звании сержанта в столовой воинской части Красной армии, расквартированной на территории той самой деревни под Красноярском. Когда однажды в этой столовой появился молодой блондин в звании старшего лейтенанта с задорной улыбкой, она, сама не понимая почему, с самого начала стала накладывать ему на тарелку и побольше мяса, и побольше картошки. А на завтрак – побольше хлеба и побольше маргарина. Екатерина попала в эту столовую в деревне под Красноярском путем перевода из столовой воинской части в Архангельске, а Александр перевелся сюда из танковой дивизии в Мурманске. И вот так они встретились. Екатерина по причине доступа к государственной тайне, который распространялся даже на работников кухни и столовой Красной армии, была привязана теперь к армии накрепко, Александр по причине глубоких знаний о танках увяз в государственной тайне еще глубже. И когда они встретились в этой столовой под Красноярском – это вовсе не было судьбой. Это было приказом. На самом деле это было сразу два приказа. Так рассказывала Любови ее мать Екатерина, которую Александр, ее отец, чаще всего называл Катюша или иногда Катюшенька моя.

Через два года после рождения Любови ее родители двумя отдельными приказами из Хабаровска были переведены в Новосибирск, где также было очень много снега и чудовищно холодно. Когда Любови было четыре года, в конце апреля восемьдесят шестого года ее отец получил однажды неожиданный приказ немедленно отбыть в Чернобыль. И оттуда он уже не вернулся. И неизвестно даже, где он похоронен. Ее мать до сих пор не смогла этого узнать. В письме, которое ей лично вручил какой-то генерал из Москвы, было написано, что «старший лейтенант Александр Владимирович Янкелевич до конца своей жизни честно и самоотверженно служил Отчизне и советскому народу, исполняя свой воинский долг». Два месяца спустя Екатерина получила от того же генерала медаль «За отвагу», врученную посмертно ее мужу, а также документ, удостоверяющий «право на пожизненную пенсию в размере последней выплаты».

Поэтому Любовь не очень-то помнила своего отца. И может быть, поэтому, когда она выросла, она так сильно хотела о нем узнать все, что можно. Он родился в русском Бресте, ныне белорусском, а тогда польском. Роясь в коробках на чердаке, Люба, кроме альбомов с черно-белыми выгоревшими фотографиями, находила польские книги, вырезки из польских газет, граммофонные пластинки с польской музыкой и письма, написанные по-польски ее предкам, – эти письма возвращались из Польши с припиской «адресат не найден». Ей хотелось понимать, что писал ее отец. Ей хотелось понять, что такое эта его Польша. И еще она хотела понять, почему ее мать так эту Польшу ненавидела. Мать говорила, что, если бы не эта Польша отцовская, он бы не погиб. «Это Польша убила моего мужа, твоего отца», – повторяла она. И свято верила, что назначение в Чернобыль ее муж получил только потому, что имел польские корни. «Из всей воинской части в Новосибирске, – утверждала она, – в этот ад, на верную смерть, отправили только двоих: Александра и поляка с Украины». А «поляки всегда русским подножки подставляли и благодарности за подаренную им после войны свободу ни на грош не испытывали, и носы всегда сильно задирали, и знали-то всегда все лучше всех… и отец твой тоже такой был…»