Мелвин Брэгг - За городской стеной

Хотя на первый взгляд над всей местностью, вплоть до берега моря, господствовала обнаженная порода — перемежаясь лишь взводами коттеджей, стоявшими дозором там, сям, везде и бог весть где, — чем дольше вы всматривались в пейзаж, тем больше ваше внимание по праву приковывали фермы и обнесенные изгородями поля — основа, плоть, истинное лицо местности. Некоторые фермеры засыпали находившиеся на их земле шахты, и образовавшиеся курганы поросли травой. Здешняя земля уступала в плодородии более северным районам Солуэйской равнины, но травы здесь родились обильные и сочные, и тучные коровы паслись на лугах с марта по октябрь. Скотоводство приносило хороший доход. В бывшем поместье Кроссбридж только что выстроили новый коровник, где доилось свыше трехсот коров одновременно. Тракторы ходили по полям, мощные грузовики раскатывали по дорогам со скоростью пожарных машин, громыхая молочными бидонами; большие легковые машины с забрызганными молоком крыльями стояли у дверей; благосостояние обнаруживало себя в беспечности, до недавнего времени непривычной в этих местах. Поэтому, чем дольше смотрел Ричард вниз, тем более ничтожными становились шахта и рудники, державшие когда-то в страхе эту землю, а пышные зеленые луга, хорошо протоптанные тропинки, калитки, хлева и коровники постепенно оттесняли развалины и сами выступали на первый план.

Когда он поднялся еще выше по склону горы Нокмиртон — значительно выше того места, где стояла скамья священника, выглядевшая при дневном свете совсем покосившейся и ветхой, — он увидел тот же пейзаж опять по-новому. Отсюда казалось, что лежащая под ногами низменность — это те же горы, только съежившиеся и ничтожные по сравнению со своими величественными собратьями, — неказистый шлейф, жалкое звено, необходимое, увы, чтобы соединить крутобокие хребты с морем. Оглядевшись вокруг, Ричард увидел, что горы захватили все видимое пространство. Отроги Каледонской гряды, тянувшейся когда-то от Скандинавии до Атлантического океана, они считались древнейшей горной цепью в мире. Горы были голые. Известняк, сланец, гранит и ордовикский камень. Тут на крутом обрыве можно было увидеть следы каменистой осыпи, там в красноватой скальной породе зияла глубокая расщелина — давно зарубцевавшаяся рана, вошедшая в народные сказания; нагромождение камней, говорящее о давнишнем обвале, пирамиды из камней на вершинах, острием втыкающиеся в небо; каменные стены, через равные промежутки лепящиеся к горному склону, вышедшие на поверхность жилы сланца — все здесь говорило о бесплодии и о вечности. Кто только не побывал здесь: кельты, римляне, скандинавы, саксы, французы, англичане, шотландцы, и ничьих следов не сохранилось, кроме разве нескольких не поддавшихся времени видимых сверху земляных укреплений. Все здесь, казалось, утверждало, что всякая жизнь будет в конце концов стерта с лица земли, обратится в прах, что любые перемены изменят что-то лишь на короткое время, что все высокие порывы сведутся постепенно к ироническим противоречиям.

Отсюда, с такой высоты, до смешного недолговечными по сравнению с горами казались возделанные поля и шахтерские городки. А тишина! Над Ричардом простиралось синее небо; только стук копыт нескольких черномордых овец, пасущихся на склоне, только доносящееся издалека тарахтенье трактора, только звонкие трели одинокого жаворонка, парящего в небе, были редким и желанным вторжением в тишину, легкой рябью на поверхности океана безмолвия, приятным напоминанием о том, что где-то идет человеческая жизнь, о которой в горах совсем забываешь.

Было уже часа четыре, и осколок моря, именовавшийся Солуэй-Ферт, блестел как начищенный клинок; реденький туман высвобождался из приморских городков, тончайшая пелена висела над примыкавшими к фермам полями, но на вершине горы воздух был прозрачен и чист. Теперь Ричард стоял на самом гребне Нокмиртона и чувствовал, как его распирает от восхитительного холодного воздуха и от тишины, так что тело его начинает расти и расправляться и отдельные частицы отрываются от него и свободно парят, купаясь в неге.

Странное ощущение! Будто прежде он никогда не думал, никогда не существовал. И как бы романтична ни была эта мысль, как бы ни отдавала дешевым пантеизмом, он не мог от нее отмахнуться. Словно с него все стерли, как с грифельной доски. Все, что он делал прежде, не имело никакого значения. Жизнь, в которой он барахтался, из которой выдирался, от которой сбежал в конце концов, потеряла всякое значение. Значение имел лишь настоящий момент, вереск, цеплявшийся за ботинки, мешавший ходьбе, сам он, озябший и одновременно пьяный от воздуха. Вот о чем были его мысли. Ландшафт плавно катился от него вниз, к морю, и такой царил здесь покой, что все раздиравшие его сомнения и тревоги тоже откатились куда-то.

Следуя примеру людей, построивших эти каменные стены и оставлявших свой скот пастись без надзора на горных склонах, которым не приходило в голову ни буравить эту землю, ни превращать ее в дойную корову, — которые хорошо отдавали себе отчет в том, какие именно трудности стоят перед ними, — людей осмотрительных, но не трусов, — Ричард решил, что ему следует наметить план, чем заполнить вереницу предстоящих пустых дней. Он будет вставать поздно и ходить на прогулку. Во второй половине дня будет обедать, затем работать: напишет пару статей, может, начнет книгу, которую ему вроде бы поручили написать. Но без спешки. Не исключено, что снова возьмется за сочинение песен. После работы можно сходить куда-нибудь выпить, а потом он будет читать. Никаких списков обязательного чтения или твердого расписания дня не будет у него. Как сложится день, так и сложится, нужно только в общих чертах наметить его распорядок. У него было тысяча двести фунтов, полученных за вариант киносценария, — это позволит ему не думать о заработке целый год, а то и больше.

Надо сперва создать какой-то внешний порядок и научиться строго следовать ему. Надо установить равновесие между устремлениями духа и тела, между напряженностью и разгильдяйством. Надо на деле познать, что время может течь сквозь пальцы, как песок в песочных часах, что едят не только ради удовольствия, но и для того, чтобы утолить голод, что стремление к одиночеству — отнюдь не страх перед неумением устроить свою жизнь, не бегство от сложностей ее, но счастливая возможность самооправдания.

Он надеялся, что постепенно из внешнего порядка выработается определенный стиль жизни. Упорядоченная жизнь будет лишь началом. Со временем с помощью им самим выработанного и контролируемого ритма он восстановит и полностью утраченное уважение к себе. Он еще поймет — нет, не смысл своей жизни, не ее ценность, — поймет хотя бы, какой она могла бы быть, поймет, на каких условиях сможет принять участие в ней.