Всеволод Бенигсен - Закон Шруделя (сборник)

«Подвиг Москвы»

«Фильмы о городах-героях»

«Москва» (киносборник номер 20)

«Рассказ о Москве»

«Мир социализма»

«Тридцатая свободная весна»

«Космическое содружество»

«К старту готовы»

«Письма из тайги»

«Незабытая песня»

«Фронт без флангов» (2 серии)

«Виннету — сын Инчу-Чуна»

Идти в кино резко расхотелось.

— Ну, как, выбрал что-нибудь? — спросил Шрудель.

— Ага, — сказал Гриша, откладывая газету, — «Винни-Пух — сын Чунги-Чанги». Можешь выбрасывать.

— Ты что? — возмутился Шрудель, забирая газету. — А сортир на что?

Только сейчас Гриша вспомнил, что вчера перед сном, будучи в сомнамбулически пьяном состоянии, зашел в туалет, чтобы «отлить», и долго пялился на пухлую стопку аккуратно порванных газетных листов, пытаясь понять, что это.

— А туалетную бумагу купить нельзя, что ли? — спросил он и тут же пожалел, что спросил.

— Бумагу? — подозрительно прищурился Шрудель. — А вас, молодой человек, МОССАД не предупреждал, что в СССР с туалетной бумагой напряженка? Может, тебе еще биде соорудить?

— Зачем биде? — испугался Гриша. — Я ж не девушка. А газета… в смысле бумага…

— Ладно, ладно, — успокоил его Шрудель. — Замнем для ясности.

На кухне уже был накрыт стол. Причем накрыт щедро. Тут был и свежий батон, и плавленый сыр, и докторская колбаса, и даже какие-то конфеты.

— Это на какие шиши? — вздрогнул от сих щедрот Гриша, подозревая худшее. — Осталось от вчерашнего?

— Ха! Оставшееся от вчерашнего было пропито в районе двух ночи в компании поэтессы Мордатенко и ее мужа актера Дряги.

Гриша плохо помнил эту часть вечера. Помнил только, что высокий красавец с неприятной фамилией Дряга много и несмешно шутил, а поэтесса с непоэтической фамилией Мордатенко много и незаразительно смеялась. Шрудель же, как обычно, рассыпался в комплиментах, а потом, поддавшись общему дружескому настрою, выдал экспромт в несколько строф, из которых Гриша запомнил только повторяющийся рефрен из двух строчек:

Стихи были не то чтоб очень смешные, но для пьяного экспромта вполне.

Правда, когда Шрудель их дочитал, Мордатенко сказала дрогнувшим от обиды голосом, что она вообще-то — Мордатенко́, а не Морда́тенко. А Дряга, хоть и смеялся на протяжении всего стихотворения, поддержал жену и сделал вид, что тоже слегка обиделся. В итоге Шрудель обиделся на них обоих, и все закончилось на какой-то неприятной ноте.

Только сейчас Гриша вспомнил, что именно эти две строчки всю ночь крутились у него в голове, и его передернуло.

— Ты, кстати, не помнишь, что было после? — спросил Шрудель, усаживаясь за стол.

— После чего?

— После той передряги с Дрягой.

— Нет, — мотнул головой Гриша, — кажется, ей ты сказал, что ее стихам не то что до Цветаевой, но и до Ахмадулиной срать и срать, а ему, что… я уже не помню.

— Да ты что?! — огорчился Шрудель. — Надо же. Ни хера не помню. А чего это я?

— Так после твоего экспромта.

— А-а, — с досадой протянул Шрудель. — Как напьюсь, вечно тянет на импровизацию. Тут меня надо одергивать. Ты это запомни на будущее, товарищ Гранкер.

Он взял нож, кусок хлеба и вдруг замер.

— Баума хвалил?

— Хвалил.

— «Последнюю шпалу»?

— Ну да.

— Блять! — с досадой швырнул нож Шрудель. — Так и знал. Как выпью, эта его шпала прям куском в горле застревает — начинаю ее хвалить. Сам не пойму почему. Прям рефлекс условный. А вещь-то так себе, на троечку. Проклятое наследие шестидесятых. Они кончились, а я по инерции все еще ищу смыслы какие-то… глубины… Вечно идиотом выгляжу. Ты все-таки должен меня одергивать.

— Хорошо. Буду. Так что насчет завтрака?

— В каком смысле? А-а… Ты насчет денег? Будь спок! Продал кое-что из твоего неприкосновенного запаса, — сказал Шрудель и начал сооружать себе бутерброд. — Значок с надписью какой-то по-английски.

На значке была надпись «Fuck off». Значка как такового Грише было не жалко, но это был сувенир от Галки, а значит, и память о ней.

— Когда это ты успел? — спросил он с легким недовольством в голосе.

— Здрастье. Время-то — второй час, — сказал Шрудель, намазывая плавленый сыр на хлеб.

— И много слупил?

— Пятерик, — небрежно бросил тот и зачавкал, орудуя челюстями.

Гриша, который только-только начал ориентироваться в ценах 75-го года, был вынужден оценить хватку Шруделя. Впоследствии ему еще не раз пришлось в этом убедиться.

— А это что? — удивленно спросил Гриша, махнув рукой в сторону содержимого своей сумки, которое было выложено на подоконнике в аккуратный ряд.

— Как что? Твои вещи. Готовлю к продаже.

— Алло, гараж! — возмутился Гриша. — Может, сначала меня стоит спросить?

— Да? — недоуменно спросил Шрудель. — А что ты можешь ответить?

— Как это «что»? Например, «нет».

— «Нет» — это не ответ.

— Вот, например, — Гриша взял мобильный телефон с подзарядкой и гневно потряс ими в воздухе перед носом Шруделя. — Это даже трогать не смей.

После чего нервно запихнул их обратно в сумку.

— А что это? — спросил Шрудель. — Похоже на какой-то передатчик. Все ж таки ты — шпион, Григорий. Нутром чую.

— Блин, Вов. Потом объясню. Все равно не поймешь.

— Твоя техническая разработка? Ну-ну. Ты, я гляжу, еще и в физике петришь. Если такой умный, починил бы радио лучше. Второй месяц не фурычит. И телефон заодно. А то с тех пор как жена мне им в голову запустила, он звонить как-то странно стал.

— Надо будет, починю, — буркнул Гриша и сел за стол.

— Ладно, ладно, не дуйся, — добродушно откликнулся Шрудель, громко чавкая.

В этот момент раздался звонок в дверь.

— Кто это? — слегка напрягся Гриша.

— А черт его знает.

Шрудель отложил надкушенный бутерброд и исчез в коридоре. А через минуту вернулся с каким-то маленьким лысоватым мужчиной в темном бархатном пиджаке.

— Счастлив, что тебя застал, — бормотал мужчина, проходя на кухню.

— Не много ж тебе надо для счастья, — хмыкнул Шрудель.

Гриша из вежливости привстал. Не будучи уверенным в том, как тут принято здороваться, встал он не в полный рост, а только как бы слегка приподнялся над стулом на полусогнутых, словно собирался взять что-то с другого конца стола.

— Это Григорий, — представил Гришу Шрудель, — надежда советской журналистики. А это Андрей Дерюгин. Просто надежда. Всего.

Лысоватый пригладил остатки волос на голове и смущенно кивнул Грише:

— Андрей.

— Очень приятно, — кивнул ему в ответ Гриша.

Гость казался неуклюжим и по-детски стеснительным, что, как известно, часто принимается за интеллигентность. Казалось, он стесняется и своей лысоватости, и своего маленького роста, и своей неуклюжести, и своего стеснения, и даже стеснения от своего стеснения. Он был похож то ли на научного сотрудника какого-то богом забытого НИИ, то ли на какого-то гоголевского персонажа типа Башмачкина.