Всеволод Бенигсен - Закон Шруделя (сборник)

В 7 утра он уже был на Белорусском вокзале. На его счастье поездов из Минска в тот день было всего два. В 8 утра и в 12. Обратный же поезд был в 11 вечера.

Он сел на свободную лавочку в здании вокзала и раскрыл рукопись, которую ему посоветовал Шрудель. Он так и сказал: «Прочти на досуге. Автор молодой, перспективный». «Наверняка сам и написал, — подумал Гриша. — Маскируется». Произведение, а точнее повесть, называлось цитатой из Экклезиаста «И предал я сердце мое тому…». В нем рассказывалась история молодого парня, который отправляется на заработки на БАМ. Там он строит железную дорогу, влюбляется, обретает друзей и так далее. Основная интрига — это план, который бригада никак не может выполнить (а желательно и перевыполнить). Ничего примечательного, кроме одного — после десяти страниц убойного соцреалистического действа молодой герой-комсомолец неожиданно гибнет прямо посередине повести. Он теряет сознание после напряженного рабочего дня, когда его бригаде наконец удается выполнить чертов план. Проблема была в том, что падает он на шпалы неподалеку от железнодорожной станции. В этот момент к городку подъезжает товарный состав. Машинист состава не успевает затормозить, так как находится в хроническом недосыпе из-за нехватки железнодорожного персонала и насмерть давит несчастного передовика производства. После допроса в отделении милиции машинист вешается на шнуре переходящего Красного знамени. Мохнатая кисточка шнурка элегантной бахромой свисает у него с уха. В свою очередь, начальник отделения милиции, не выдержав мук совести и испугавшись ответственности, придя домой, стреляется из именного пистолета. Жена начальника милиции, оставшись с тремя детьми и не надеясь на помощь со стороны государства, травит своих детей стрихнином, а сама выбрасывается с десятого этажа своей однокомнатной квартиры. Тайно влюбленный в жену начальника милиции сосед-инженер вскрывает себе вены. У соседа остается сын от первого брака и больная старушка-мать. Мать, не дождавшись лекарств, умирает, а сын спивается от безотцовщины и попадает под проходящий поезд. На этот раз виновным оказывается друг повесившегося машиниста, тоже потомственный железнодорожник, который, правда, не вешается и не стреляется, а тихо-мирно идет под суд. Короче, в день похорон героя-комсомольца весь город, полный ненависти ко «всем этим бамовцам», стекается на кладбище и молотит передовиков производства почем зря, труп главного героя-комсомольца выбрасывают в болото. Для подавления бунта прилетают военные вертолеты и бомбят город. Вместе со всем содержимым, включая станцию, жилые дома, школу и железную дорогу. Ту самую, которую досрочно достроили бамовцы. Дорога разрушена. План снова не выполнен. Ура!

Именно этим странным, можно даже сказать, идиотским восклицанием заканчивалась повесть.

Понять, почему именно «ура» или почему вообще повесть носит столь религиозное название, Гриша, сколько ни силился, не мог. Идея была тоже немного размыта, однако резкий сюжетный поворот в середине был столь неожидан, что, можно сказать, это был в каком-то роде постмодернистский прорыв.

В этот момент прозвучало объявление о прибытии первого поезда из Минска. Запихнув рукопись в сумку и выбрав наиболее удачную позицию для наблюдения, Гриша принялся высматривать маму. Но безуспешно — среди немногочисленных пассажиров ее не было. Как не было ее и среди пассажиров следующего поезда.

Собственно, он сам толком не знал, что бы сделал, узнав ее. От идеи знакомства он отказался сразу, боялся вмешаться в собственную судьбу, но увидеть родного человека, которого он оставил в далеком будущем, — это казалось ему почти жизненно важным.

Однако теперь он растерянно стоял посреди перрона Белорусского вокзала. Ловить ее в Москве, не зная маршрута, было делом бесполезным. Оставалось ждать вечернего поезда.

В промежутке Гриша смотался в редакцию. Там быстро закончил фельетон про медицинскую ошибку каких-то врачей под названием «Халатность в халатах», написал очередное «письмо в редакцию» от имени опороченной девушки, сам же написал на него ответ от имени редакции и рванул обратно на вокзал.

Но и среди отъезжающих он не увидел знакомого лица. Мимо шли студенты с гитарами, грибники с потертыми зелеными рюкзаками, стайки военных.

В подавленном состоянии он вернулся домой. Было уже поздно. Шрудель стоял на балконе и курил, озаряя при каждой затяжке свое худое небритое лицо.

К новости он отнесся скептически.

— Ну и что? Может, не узнал. Может, пропустил. А может, день перепутал. А может, все сразу.

— Может, — вяло отмахнулся Гриша. — Не знаю.

В начале ноября в редакции состоялось собрание, где в очередной раз чихвостили Синюшникова, который только-только отсидел пятнадцать суток за хулиганство.

Редакционные собрания невероятно утомляли Гришу, но игнорировать их было невозможно. Он слегка опоздал, но, слава богу, кроме Шруделя, этого никто не заметил.

— У меня для тебя новость есть, — шепнул Шрудель. — После обсудим.

Началось все с длинной речи главного редактора о партийной дисциплине, политической чуткости и «элементарном уважении к своим товарищам».

Главред вызвал Синюшникова с места, чтобы тот наконец объяснил, почему он погожим ноябрьским днем в одних трусах наряжал во дворе своего дома елку.

В зале засмеялись.

— Я уже все в заявлении написал, — пожал плечами Синюшников и, зевнув, отвернулся.

— Ты ж понимаешь, что если б ты дома елку наряжал, то ради бога. Хоть каждый день. Но елка-то стояла на детской площадке, вокруг играли дети, а тут выходишь ты, такой красивый и небритый, в трусах и тапочках, и начинаешь наряжать елку.

— Ну, я же сказал, я не помню. Помню, что до этого немного выпил. Может, что и примерещилось.

— Что тебе примерещилось? Что Новый год на дворе?

— Может, и так. Иначе с чего бы я елку пошел наряжать?

— Это ты меня спрашиваешь? — задохнулся от ярости главный редактор. — Это я тебя хочу спросить! И ведь это уже не в первый раз. В прошлом году тебе доверили быть Дедом Морозом на утреннике, а ты ребенка ударил.

— Это не я.

— А кто?

— Снегурочка.

Кто-то из присутствующих засмеялся, смех подхватили остальные.

— Какая еще Снегурочка? — разозлился редактор.

— Сапчук из экономического отдела. Он Снегурочкой был. И потом… он ребенка не бил. Он ему пинок под зад дал. Кстати, за дело. Этот ребенок ему косу Снегурочкину поджег. А у нас впереди еще пять утренников было — где реквизит брать?! К тому же все подотчетное.

— «Пинок дал». Ты выражения-то выбирай. Тоже мне журналист. Порочишь звание, — застучал указательным пальцем по столу главный редактор. — Какие будут предложения, товарищи?