Сергей Каледин - Черно-белое кино

— Не скажи… — заступилась за Нюру строгая красавица Валя-большая, заведующая библиотекой, мастер спорта по фехтованию. И добавила: — «Зато Гек умел петь».

У Вали был муж художник, пожилой культурист с переполненной биографией: довоевался разведчиком до Берлина, но домой вернулся через лагерь — за драку с пьяным капитаном СМЕРШа.

— Как думаете, девки… — Соня любовалась в зеркале разноцветными губами, — удобно у Мишки Фадеева спросить, что все-таки там было с его папенькой… перед выстрелом?..

В библиографию заскочила недавно вышедшая замуж роскошная полная блондинка из бухгалтерии — покурить. И пожаловалась: семейная жизнь — интимная — очень тяжела: муж ищет у нее эротическую точку.

— Нашел? — как бы незаинтересованно поинтересовалась Соня.

— Ищет, — вздохнула блондинка.

— Найдет, — уверенно поддержала ее Валя-большая, пресекая Соню, которая уже плотоядно распахнула на свою жертву великолепную белоснежную пасть.

И тут вернулся Миша Фадеев: умер Высоцкий!

В «Детгизе» Нюру попытались вербануть в КГБ. Она испугалась. Но на удивление легко отбрехалась. Она не комсомолка, не член партии, необщительна по природе. Кроме того, у нее испанские курсы без отрыва от производства — приказ начальства.

По сообщающимся сосудам удача сестры перетекла к Лёле — умер Лесючевский.

Издательство хоронило его полным составом без понукания — все хотели убедиться, что его действительно больше нет. Лёля на похороны не пошла.

Вскорости главный редактор, хмурая партийная дама, слепая сова в толстых очках, вызвала Лёлю ознакомиться с приказом: ее возвращали в родную редакцию — редактором!

А Нюра погрязла в испанских курсах — три года — вечность. Учиться абы как она не умела и мерно тянула воз. Но подошел отпуск, Пицунда, Дом творчества, море… Важные крупные литые бакланы, крича истерическим женским голосом, при взлете поджимали лапы к белоснежным животам-фезюляжам, как будто убирали шасси…

…Как-то на пляже Нюра выбирала пемзу для пяток, мурлыкала любимый мотив, как всегда, перевирая.

— «Но зато Гек умел петь?» — спросил за спиной веселый голос.

Нюра медленно обернулась: невысокий дядька в седых кудрях.

— У Коли Рыбникова лучше получалось. «Когда-а весна придет, не знаю, пройдут дожди, сойду-ут снега-а…»

Он жил рядом, в Доме кинематографистов, пригласил ее вечером в бар. Нюре не очень понравилась его торопливость, но что-то удержало отказаться — уж очень непротивно он кадрился. По соседству под зонтом киношная тетка напористо убеждала товарку:

— Костя Райкин потускнел, это очевидно. Он играет результат.

Дядька пошел к морю, а напористая тетя сделала Нюре выговор:

— Вы хоть знаете, кто это?! Разговариваете с ним как со своим садовником! — И назвала фамилию сценариста знаменитого фильма прошлых лет.

Ухаживания сценариста в Пицунде не увенчались успехом, и он легко нашел Нюре замену. А в Москве вдруг позвонил ей на работу:

— Что делаете, читаете рукопись?.. А я налил рюмочку, ледяную, и сейчас выпью за ваше здоровье.

Он не звал ее, не нудил, не канючил. Нюре захотелось оказаться рядом с ним, прямо сейчас, немедленно. Так вскоре и случилось…

Феликс был детдомовец, харьковчанин, еврей, фронтовик, остроумец… Ни до, ни после такого легкого, праздничного, свободного общения у Нюры не было. Он называл ее Жюльеном Сорелем. Угощал диковинными миниатюрными сигарами с мундштуком, водил на премьеры в Дом кино. Многому научил. Например, никогда не отстаивать свою независимость по пустякам, только по-крупному. Но любви не было. Нюре хватило бы и дружбы, но… Она терпела, пока могла, потом расстались. Без обид…

И вдруг время стронулось с места. Отменили цензуру. Страшную комнатенку Главлита в «Совписе» возле уборной — пытальную избу — опечатали, цензоры побрели с вещами на выход.

Хлынули запрещенные книги. «Совпис» в одночасье разбогател. Лёлин оклад рос день ото дня и достиг генеральского. Руководство рехнулось: с утра до ночи сотрудникам выдавали на халяву телевизоры, видеомагнитофоны, одинаковые женские пальто, обувь, махровые китайские простыни с павлинами, мед в розлив… Как-то без предупреждения прикатила цистерна с американским спиртом, все сбились с ног в поисках тары, но тут начальство очухалось — алкоголь завернули.

— Дугдом! — сказала Нюра. — А мы так и не знаем, где могила дедушки. И знать не хотим, сволочи.

В приемную ФСБ сестры пришли подготовившись. Сдали прошение под расписку, в то время как других, плохо одетых провинциалов, направляли к облупленному фанерному ящику «Для заявлений». Сестрам придали тетку-куратора с петельчатым ртом. В архиве они просидели полгода. Первоначального доброжелательства след простыл — каждый документ про расстрелянного деда выдавали со скрипом. Их охватил спортивный азарт.

Они переписывали страшное дело в две руки, потом стали фотографировать. Петельчатая тетка-куратор выпучилась и бросилась отнимать фотоаппарат, но не тут-то было. Лёля достала заготовленные дома болванки жалоб и паркеровскую ручку с золотым пером, подарок Сэвера, небрежно повернулась к Нюре:

— Ты — министгу, я — пгемьегу. — И ласково посмотрела тете в набрякшие глаза. — По зову сегдца здесь тгудитесь?..

Соня, увидав фотографии деда — замученного небритого старика сорока шести лет, — промокнула слезы под очками:

— Дедушка, наверное, вас очень любил?..

«Ламбрекен» замер.

— Соня, у тебя как с головой? — задумчиво спросила Лёля, сбрызгивая пепел с сигареты. — Да-а, — образумилась Соня и задушевно пропела: — «Голова-а ты моя-я хуже жо-опы. Хуже жопы моя голова…»

В архиве дело шло к концу. Самой последней была подклеена бумажка от руки, с ошибками:

Акт. 22 августа 1937 г.

Пятдесят два трупа нами приняты и зарыты в яме. Комендант Н.К.В.Д. п. нач. перв. отд… (неразб.)

Дед в приложении к акту шел под номером 22 — «Генрих Лауэр».

От Янека с Синих гор пришло письмо.

Милые девочки!.. Очень хочется повидаться с вами. К сожалению, это невозможно по многим причинам. Главная: я старый, старый как черт… Мне будет восемьдесят…

Сестры вспомнили, что не видели дядю пятнадцать лет, выкупили купе целиком и ночью по первому снегу умчались на край света.

Когда поезд тронулся, из репродуктора грянуло «Летят перелетные птицы…». Но вдруг вместо ненужных Турции и Африки они впервые услышали: «…ушедшее лето искать». Стало тоскливо.

Трое суток знакомились с родиной. За Уралом жизнь прекратилась, началась тайга — страшная, безнадежная, бесконечная. Нижние лапы доисторических елей, зарываясь в снег, подползали к железнодорожной насыпи, принимая ее за узкоколейку и стараясь захватить. Страна была необитаемая. Сплошная тайга и реки, похожие на обледенелые моря. Чем дальше забирался поезд вглубь, тем напряженнее становилась жизнь в вагоне. После Тюмени проводницы стали подсаживать нелегалов, которые рвались в их полусвободное купе. Сестры тряслись от страха, но дверь, замкнутую изнутри ручкой подстаканника, не открывали. Из коридора пьяный мат сулил смерть. Сестры не сдавались. Для легкой оправки они предусмотрели банки, которые выносили тишком под утро, когда пьяная колготня в вагоне истощалась. Чайная ложечка в стакане мерно позвякивала в такт колесам, как во времена Чука и Гека.