Сергей Каледин - Черно-белое кино

Ирину, «ндравную» красавицу, занесло в зону сдуру, но уйти на свободу на хорошие деньги и спокойную жизнь по собственной воле она была не в силах. Тюрьма была для нее наркотиком. Работу она любила и творила чудеса, выправляя самые запущенные безнадежные мозги. Пацаны ее ценили, но все равно, когда она проходила мимо строя, ее сопровождал совокупный шелест: «Кис-кис-кис…» Она постоянно долбила лысину Шатохину, что малолетка — не исправительная колония, а воспитательная. Мое любопытство она пресекала на корню, не комментируя:

— Здесь не кладбище — ничего не накопаете. Здесь жизнь — ночная, дневному глазу не видная, и — страшная. Заканчивайте экскурсию, а то засосет.

А я прилип к «Можайке», как в детстве языком к медной заиндевевшей дверной ручке на даче в Зеленоградской. Тогда меня чудом отлепил папа Женя — полил теплой водой на ручку. Сейчас папа Женя, как всегда, опасался последствий, но от тюрьмы меня не отваживал — ему нравилось, что я споспешествую бросовым детям. В былые времена нашей соседкой по Уланскому была Танька-полупроститутка. Она родила девочку-хромоножку, очень смышленую. Потом Таньку лишили материнства, а девочку отдали в детдом. Папа Женя втихаря навещал ее. Так длилось годы, пока заведующая не заподозрила, что он и есть отец ребенка. Папа Женя струхнул и девочку бросил, что долго переживал и, переживая, проболтался маме Томе. Мама Тома матом объяснила ему, кто он после этого. Позже папа просил меня разыскать девочку. Я пошел в детдом, но там сказали, что она в колонии в Новом Осколе.

К лету я разгулялся и завлек «на Можайку» Валерия Золотухина. И позвал папу Женю. Он привычно испугался, но поехал. И даже напек пирожков с рисом и капустой.

Клуб был набит до предела — огромный, советский, с потолком таким обветшалым, что через него проглядывало голубое небо. Персонала оказалось больше, чем узников. Золотухин пел, рассказывал про Высоцкого… Пацаны внимали слабо. Я сидел в зале среди них и диву давался: ничего их не интересует! Лица равнодушные. Только затаенная злоба на весь мир в глазах. Папа Женя опасливо посматривал по сторонам. Я подумал: а если они сейчас вдруг взбунтуются, ведь порвут нас с папаней в два счета, никакой персонал не поможет… По ходу дела ребята слегка повеселели.

Нежданно пошел дождь, клуб потек — концерт погас. На выходе голубоглазый крохотный пацаненок сунул папе Жене записку: «Я глухонемой, прошу печенья и защепки для белья…»

Папа Женя на работе, конец 50-х.

Папа Женя суетливо полез за деньгами.

— Не надо! — одернула его Ирина и показала мальцу на пальцах, чтобы не приставал.

Она отвела папу Женю в сторону и что-то ему сказала. Папа Женя побледнел и заторопился домой. Я окликнул Макса:

— Познакомься с папой Женей!

— Спасибо… папа Женя, — сказал Макс. — За сало. Вечером позвонил папа Женя и срывающимся голосом попросил меня больше в тюрьму не ходить. Ирина сказала ему, что я в эйфории, я не адекватен, может, что-нибудь произойти непоправимое. А про глухонемого рассказала, что он изнасиловал второклассницу, испугался, что расскажет, и палкой выдавил ей глаза. Убежал, вернулся и на всякий случай перерезал ей горло.

— Не ходи больше в тюрьму, сынок.

С трубкой в руке я подошел к зеркалу: мне пятьдесят. Я лысый, знаменитый. Кто еще меня учить будет! Я сам всех могу научить!

— Хорошо, папа. Я подумаю.

Завещания отец не оставил. Я опасался склоки с сестрой из-за невеликого наследства: квартира, скарб, коллекция открыток, которую начала собирать еще прабабушка. Но раздора не вышло. В памятке на двери шифоньера значилось:

Носки парные, носки разрозненные — вторая полка.

Пальто зимнее перелицованное без воротника — в шкафу.

Пальто кожаное меховое Левино, соболья шапка — фанерный баул на антресолях. Письмо — под сорочками.

В письме:

…Квартиру и открытки продать и поделить поровну. Чур, не жулить! Открытки желательно — в одни руки (так просила бабушка Саша). Левино меховое пальто — Максу, когда выйдет.

И схема родственной могилы на Ваганькове, куда захоронить его урну.

В старинном дубовом шкафу с цаплей на одной ноге, державшей в клюве виноградную гроздь, как всегда, был полный набор — коньяк, вино, дорогой шоколадный набор, подернутый сединой, престижное курево, хотя сам папа Женя не курил. В холодильнике: красная икра-перестарок розового цвета, окаменевшая сырокопченая колбаса, водка из прошлого века…

Смерть папа Женя допускал у других, своей же — сторонился. Он практически не болел и к чужим хворям относился скептически. Пока человек не умирал. Вот тут он вставал в полный рост, отодвигал меня, профессионального могильщика со связями, и все черные хлопоты брал на себя.

Когда меня в 9-м классе выгнали из школы, он устроил меня в платный экстернат для взрослых и в конструкторское бюро, где работал. Я думал, что он чертит на кульмане, но, оказалось, он проверял чертежи. Я стеснялся его и жался к настоящим конструкторам. Папу Женю это не задевало, у него напрочь были атрофированы ревность и зависть. Более того, он даже преувеличивал заслуги коллег. Но зато папа Женя верховодил на вечерах с лотереями, шарадами, переодеваниями в женское платье и анекдотами из потайной записной книжки.

Однажды его выбрали освобожденным профоргом. У папы Жени вдруг появилась незнакомая мне ранее спесь, изменился тембр голоса, добавился начальственный росчерк в подписи. Слава богу, бюрократ он оказался никудышный, дармовые путевки распределял без согласования с начальством — его переизбрали.

Много лет мне мешало любить отца то, что он не воевал: учился в институте и на фронт не просился. Хотя сам рассказывал, что в военкомат стояла очередь, как в застой за водкой. Сейчас я думаю, а рвался бы я на ту войну по своей воле? Чтобы обязательно быть убитым, как убило всех вначале, кого смертью, кого пленом, кого после войны тюрьмой за плен? И за кого?! За усатую рябую нерусь с гунявой трусливой камарильей?

Всю жизнь папу Женю беспокоили мои некачественные товарищи.

— Не с теми дружишь, сынок, — вздыхал он, переживая, как бы я в конце концов, когда товарищи сгорят от вина, не оказался в одинаре.

Он хотел, чтобы я дружил с дядей Толей, который уже давно был полковником. Дядю Толю я любил с детства. Мне нравилось, как он разминал изящными, как у Печорина, пальцами папиросы «Герцоговина Флор», как выпивал всегда ровно четыре рюмки водки, а самое главное, безропотно давал мне, предварительно вынимая обойму, пистолет, который носил при себе во внутреннем кармане двубортного пиджака. Ему разрешалось носить оружие.