Юрий Буйда - Послание госпоже моей левой руке

Подавление «телесной», т. е. внешней, социальной жизни в условиях, когда миллионы людей даже как бы и вовсе не имели тел, ибо ими распоряжались другие люди (крепостное право), превратило русского человека в сновидца, визионера, пестующего душу и не заботящегося о теле, об условиях земной жизни. Если человек «спит жизнь», значимыми компонентами его идеологии естественно становятся нищета, небрежение собственностью, бродяжничество, склонность к опьянению мечтами о Беловодье, Ореховой Горе и других царствиях Божиих на земле, он способен к неожиданным, нелепым и даже опасным поступкам с ущербом для плоти, но, как ему кажется, не для души. Бытие важнее быта. «Голубиное» отношение к жизни свойственно людям, лишенным возможности влиять на условия быта. В их представлении реальность уравнивается с фантастикой и управляется непостижимыми силами. Сознанием овладевают мифы. Особенностью такого мышления является не проникновение в суть происходящего, но выражение отношения к происходящему: «наше — не наше», «правильное — неправильное» и т. д. Здесь же берет начало и удивительное отношение русского человека к Слову, особенно к слову печатному, писаному, отношение, часто зиждущееся на некритическом доверии. Искусство способно преобразовать мир и человека, считают русские, и хотя они тут вовсе не первооткрыватели, именно они, наверное, оказались единственным народом, который свято во все это поверил и пустил в дело. «Литература как форма сознания» (Борис Парамонов) — это уж точно о русских. Реализм важнее реальности, осталось только ответить на вопрос: неужели то, что мы создали, и впрямь можно назвать реализмом в общепринятом смысле слова?

Из тайников народной души бессознательное стремление к полной жизни прорывалось в сновидения, принимавшие форму Слова: сны Пушкина и Одоевского, Гоголя и Гончарова, романы-сны Достоевского, создавшего самый замечательный образец такого прорыва — «Записки из подполья». Русская культура развивалась как бы внутри и благодаря незатухающему конфликту между Словом и Делом, между Сном и Явью, между Душой и Телом. Двойничество стало навязчивым синонимом русскости. Россия всегда грезила об Идеале, тогда как Запад был устремлен к Цели. Наша мечта о гармонии противостоит западному стремлению к балансу. Обитателям Желтого Дома в бредовых видениях являются говорящие собаки и вии, пауки и недотыкомки, красные цветы и пиковые дамы, наконец, Черт как высшее воплощение чудовищного Зверя, терзающего русскую душу, и самое ужасное, пожалуй, заключается в том, что этот Зверь сочетает в себе Бога и дьявола, святость и мерзость.

Свои письма монахам Кирилло-Белозерского монастыря Иван Грозный подписывал псевдонимом Парфений Уродивый (Юродивый). Государь играл. Государь завидовал юродивым, которых сам Господь избрал для передачи людям своего Слова. Юродивый может говорить правду царям, он может позволить себе непристойности и оскорбления. Юродивый свободен как марионетка, управляемая Богом. А поскольку он сам себе не судья, его свобода — безгранична, если не абсолютна. А в его словах и поступках игра неотличима от жизни всерьез, бред — от пророчества. Своим образом жизни и манерой выражения мыслей он снимает противоречия между Словом и Делом, между Сном и Явью, между Душой и Телом. Юродивых (уродов) на Руси почитали, их боялись, им, наконец, завидовали. Физические их достоинства и изъяны не имели значения, их не было — была душа, захваченная высокой болезнью. Человек становился душой, избавленной от блужданий, безрассудств, страхов и диких вожделений, — становился богом. То есть — la nullité de l’esprit, духовным ничем, духовным ничтожеством. Я думаю, он становился тем ничтожеством, которое имел в виду Фауст, бросивший Мефистофелю: «В твоем ничто я все найду».

Сцена суда над Иисусом, противостояние прокуратора Понтия Пилата и Сына Божьего, приговор к казни по требованию Синедриона и народа иудейского — излюбленный сюжет для историков государства и права, которые вот уже которое столетие пытаются установить вину Христа перед иудейской (иерусалимской) общиной, с одной стороны, и перед римским законом — с другой. Иудеи требуют казнить Иисуса, называвшего себя Сыном Божиим, за чудовищное богохульство и в то же время призывают прокуратора наказать «этого человека» за покушение на законную власть Рима, поскольку Он объявляет себя царем иудейским, а таковым тогда являлся только римский цезарь. И в том и в другом случае Христос повинен в покушении на статус-кво. Осторожный администратор, не желающий проливать кровь человека, который с точки зрения права вообще-то не является преступником, Понтий Пилат при этом не хочет конфликта с туземными авторитетами. Истина для него — предмет деликатного торга в рамках римского законодательства и иудейской традиции. Компромиссом между правом и традицией становится жизнь Иисуса, который, однако, «на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине» (Ин, 18, 37) и отвергает саму возможность торга и компромисса в принципе.

Римский прокуратор, скорее скептик и реалист, чем циник, не желает поступаться биографией и карьерой. Он прекрасно понимает, чего стоят провинциальные восточные политиканы с их невротическими претензиями, но при этом он трезво оценивает и реакцию иудейского большинства на решение судьбы одного из потенциальных бунтарей. Иисус, разумеется, не может поступиться верой и судьбой. Понтий Пилат — воплощение морального релятивизма, свойственного тогдашнему латинскому мироощущению, и знаменитый его вопрос: «Что есть истина?» на самом деле лишь риторическое восклицание: «Но ведь мы-то с тобой понимаем, что есть истина!» Последнее слово произносится с легким нажимом и сообщнической улыбкой — этакий интонционный курсив. Жертвоприношение для Пилата — не более чем мертвый ритуал перед лицом молчаливых языческих богов, и ему не понять Бога, заговорившего с людьми.

У Иисуса же все слова — курсивом. Он может быть многословным, он может частить и сбиваться (если верить Иоанну), он может быть напряженно-скупым на слова или и вовсе молчуном (если верить Марку), но он не может пустословить. Понтий Пилат и Иисус говорят на разных языках. На точный — с формально-юридической точки зрения — вопрос прокуратора: «Ты Царь Иудейский?» Иисус отвечает: «Царство Мое не от мира сего». И Пилат в принципе не в состоянии понять, какая бездна истории и какая высота духа вдруг открываются перед ним. Замечу между прочим, что это как раз тот случай, который хорошо известен лингвистам: каждое доказуемое высказывание является истинным, но не каждое истинное высказывание доказуемо. Язык условностей, которым пользуется Пилат, бессилен перед безусловным языком Иисуса.