Алексей Тарновицкий - Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны)

«Продешевила, дурочка! — думает она, бодро замешивая сапогами коричневую снежную кашу. — Надо было просить лопатку. А почему лопатку? Почему сразу не филей? Эх, как говорит Робертино, у нищих даже мечты нищие. Интересно, они там еще живы, ханурики? С пяти-то бутылок чернил недолго и окочуриться…»

С пяти бутылок чернил недолго и окочуриться, но не тогда, когда речь идет о таких испытанных бойцах, как Робертино и Димыч. И все же на Анькином сердце неспокойно — прежде всего, за Ирочку. Подойдя к запертой двери координатографного зала, она звонит условным звонком: два длинных, три коротких. За набранной из стеклоблоков стеной тишина. Не слышно ни чириканья координатографов, ни шагов, ни голосов. Уж не вымерли ли они, в самом деле? А ну-ка, снова: два длинных, три коротких… Ну?!

На сей раз запретная зона проявляет признаки жизни. Что-то с грохотом падает, затем слышно неразборчивое бормотание, весьма похожее на ругань, и, наконец, за стеклоблоками вырисовывается неясная тень. Обычно за этим следует вопрос «Кто?», и Анька набирает в грудь воздуху, чтобы ответить без задержки: второго шанса здесь не дают. Однако, вопреки ее ожиданиям, щелкает замок и дверь распахивается. На пороге — Димыч, собственной персоной. Значит, Мишка уже отрубился, и мастеру приходится самому исполнять обязанности стража врат.

Димыч упирает в Аньку стеклянный взгляд, моргает, и его красное лицо начинает медленно меняться. Такое впечатление, что лицевые мышцы инженера тоже очень сильно пьяны, ибо действуют вразброд, без какого-либо согласования. Поэтому проходит некоторое время, прежде чем Димычу удается составить выражение радостного изумления. Затем он икает и произносит тоном безгранично счастливого человека:

— Юленька! Юленька, это ты?! — Димыч сглатывает и, героическим усилием собрав в дееспособный коллектив мышцы челюсти, формирует на лице приветливую улыбку. — Это ты… Я так тебя ждал… И вот ты приехала… Заходи, родная… заходи…

— Димыч… — растерянно начинает Анька, но хозяин заповедника, не слушая, втягивает ее внутрь и захлопывает дверь.

— Заходи, заходи…

Как видно, потрясение от неожиданного визита неведомой Юленьки оказывается чрезмерным для Димычева сознания, и без того едва балансирующего на грани света и тьмы. Впустив Аньку-Юлю, хозяин координатографов минуту-другую стоит, уперев обе руки в стеклоблоки, а затем медленно сползает по стене на пол и затихает. Глаза Димыча закрыты, на губах застыла все та же счастливая улыбка.

«Боже, — думает Анька, — если этот так упился, то что же происходит с Ирочкой?»

Оставив Димыча отдыхать, она бежит во внутреннее помещение.

— Ах, да это никак сама госпожа Соболева! Какая приятная неожиданность! Чем мы обязаны столь же необъяснимой, сколь и желанной чести вашего высочайшего визита?

У стола в полном одиночестве восседает друг и коллега Борис Михайлович Шпрыгин, он же Робертино. Как всегда, о его мертвецки пьяном состоянии можно судить лишь по смертельной бледности лица и излишней вычурности выражений.

— Робертино, где Ирочка Локшина? Куда вы подевали Ирочку?

Шпрыгин укоризненно поводит указательным пальцем из стороны в сторону. Движения его неверны, палец полусогнут и далек от обычной вертикальной устремленности в потолок.

— Как ты могла такое подумать?! — восклицает Робертино. — Ты и в самом деле решила, что я бросил бы Ирочку на произвол жестокой судьбы? Какое разочарование! Горе мне, боги, горе! Яду мне, боги, яду!

С этими словами он подхватывает стоящую на столе бутылку и наклоняет ее над своим стаканом. Бутылка пуста.

— Робертино, где Ирочка?

Пораженная неожиданной и, прямо скажем, нехорошей мыслью, Анька бросается к кладовке. Там, слегка похрапывая, дрыхнет Мишка Дынин, упившийся подмастерье. Ирочки, слава богу, в кладовке нет.

— Как ты могла? — причитает тем временем Шпрыгин, уставившись в пустой стакан. — Как ты…

Анька подскакивает к нему и, взяв за обе щеки, поворачивает к себе.

— Робертино, ты меня слышишь? Где Ирочка Локшина?

— Слышу, — кивает он и вдруг пьяно улыбается. — Ох, как приятно… Эй, Соболева, не могла бы ты держать меня так всю жизнь? Твои ручки, мои щечки. Идеальный вариант…

— Ты можешь мне ответить?

— Могу! — он снова кивает и тычет пальцем в потолок. — Ирочка дома. Все прошло строго по твоему плану. Она выпила два стакана, проблевалась и отключилась. Я лично свел ее вниз и довез на такси до дому и обратно. Трёхи как раз хватило.

— Откуда у тебя трёха? — недоверчиво спрашивает Анька. — И зачем обратно?

— Похоже, ты ничего не соображаешь, — надменно констатирует Робертино. — А ведь не пила. Обратно я приехал один. Сдал Ирочку с рук на руки ее мегеристой мамаше и вернулся. Зачем? Странный вопрос, Соболева. До конца рабочего дня оставалось еще две бутылки и два с половиной часа. Вот так. А на твои инсинуации по поводу трёхи я отвечать не буду из принципа. Мужчина не должен говорить с женщиной на темы, касающиеся презренного металла. Это пошло, Соболева.

«Ага, значит, вытащил у Ирочки, — отмечает про себя Анька. — Ну и ладно. Не обеднеет профессорская дочка. Молодец Робертино. Настоящий товарищ».

Она присаживается к столу.

— Не сердись, Робертино. Я просто беспокоилась. Уж больно много у вас было. Хотя на тебя всегда можно положиться. Ты ведь у нас, как Атос.

Шпрыгин важно кивает:

— Такой же благородный?

— Честно говоря, я имела в виду что-то другое, — смеется Анька. — Такой же алкаш, который пьет, не пьянея. А впрочем, есть еще кое-что общее. Его ведь тоже по-настоящему звали вовсе не Атос.

— Ты намекаешь на то, что я граф?

Анька отрицательно качает головой:

— Нет, милый Робертино, место графа занято, и, похоже, занято очень прочно… — она выдерживает паузу и добавляет со значением: — Вот так-то, Борис Михайлович.

Шпрыгин удивленно вскидывает брови и, кажется, даже немного трезвеет:

— Как ты узнала? По метрике меня никто не зовет лет с двенадцати-тринадцати. Началось с Боба, а потом как-то само превратилось в Роберта. А Борис… Борис — это только по паспорту, для милиции и отдела кадров.

— Как узнала? Товарищ один рассказал, в первом отделе. Ага. Сегодня утром получила приглашение. Через Зопу.

— Ну да, — мрачно кивает Робертино, — у нас ведь все через Зопу. Значит, тебя тоже к куму дернули. Что же, с почином, Анечка!

Тихо в запретных Димычевых угодьях. Молчат координатографы; их штанги застыли над огромными листами бумаги, словно раздумывая, куда ставить следующую точку. По-детски посапывает в кладовке подмастерье Мишка Дынин. Спит, примостившись на полу у входной двери, Дмитрий Сергеевич Купцов, бывший житель Колымы, а ныне просто Димыч, бог и царь координатографного зала, запойный алкаш, беззаветно верный своей неведомой, недостижимой и, возможно даже, несуществующей Юленьке. Погруженный в тяжкие алкогольные думы, безмолвствует Борис Михайлович Шпрыгин, он же Робертино, эстет и философ лет сорока пяти, выглядящий на все шестьдесят. Молчит и Анька. Ей торопиться некуда: дежурство в народной дружине начинается только через полтора часа и все равно надо где-то перекантоваться.