Франсуаза Саган - Любите ли вы Брамса? (Сборник)

– Ну-ка, ну-ка, покажись.

Жозе покорно откинула голову назад. Это была одна из самых утомительных причуд Северина: он любил читать по лицам.

– У тебя было много переживаний.

– Нет, нет, Северин, все в порядке.

– Ты все такая же скрытная. Исчезаешь на два года, потом появляешься, мило улыбаясь, как ни в чем не бывало, и молчишь. Где твой муж?

– В «Рице», – сказала Жозе и засмеялась.

– Он любитель подобных гостиниц? – спросил, нахмурив брови, Северин.

– С десяток твоих гостей – я думаю, не меньше – остановились в той же гостинице.

– Это совсем другое дело. Ведь они не женаты на моей лучшей подруге.

Жозе опустила, потом подняла голову, яркий свет резал ей глаза.

– Твоя лучшая подруга хочет пить, Северин.

– Я сейчас, мигом. Никуда не уходи. Держись подальше от этой недостойной толпы, ты провела два года в Америке и одичала. А они не умеют говорить с дикарями.

Он громко рассмеялся и исчез. Жозе с умилением посмотрела на недостойную толпу. Гости страстно о чем-то спорили, хохотали, темы менялись с той же быстротой, с какой сходились и расходились собеседники, все говорили по-французски. Она действительно почувствовала себя дикаркой. Провести целых два года с Аланом на затерянном в океане острове, слушать чинные размышления Киннелей, два года видеть лишь одно лицо – все это не могло пройти даром. Париж представлялся отрадной гаванью.

– Видишь вон ту женщину, – сказал Северин, вновь усаживаясь рядом, – узнаешь ее?

– Погоди, погоди… Нет, не узнаю.

– Элизабет. Помнишь? Она работала в редакции. Я был от нее без ума.

– Боже мой! Сколько ей сейчас?

– Всего лишь тридцать. А выглядит на все пятьдесят, не правда ли? Это самое головокружительное падение, которое я наблюдал за время твоего отсутствия. Ведь прошло всего два года. Она втюрилась в полоумного художника, всем пожертвовала ради него, теперь нигде не работает, пьет. А этот тип избегает с ней встречаться.

Дама по имени Элизабет посмотрела в их сторону, будто услышала, что они говорили о ней, и слабо улыбнулась Северину. Лицо ее отличалось одновременно худобой и одутловатостью, взглядом она напоминала больное животное.

– Тебе весело? – крикнул Северин.

– У тебя в гостях мне всегда весело.

«Это страсть, – подумала Жозе, – лицо страсти, отекшее, испитое, обрамленное двумя нитками жемчуга. Боже, как я люблю людей…» Ее подхватила упругая волна, она с удовольствием проговорила бы несколько часов кряду с этой внезапно состарившейся женщиной, заставила бы ее исповедаться, чтобы все о ней узнать, все понять. Она хотела бы все узнать о каждом из присутствующих, о том, как они засыпают, какие видят сны, чего боятся, что доставляет им удовольствие, а что – боль. С минуту она всех их горячо любила, с их честолюбием и тщеславием, боязливой готовностью дать отпор и чувством одиночества, которое безустанно трепетало в каждом их них.

– Ей суждено умереть, – сказала она.

– Она уже раз десять пыталась. Но пока ничего не вышло. И всякий раз он возвращался, распускал слюни и ухаживал за ней три-четыре дня. Так зачем ей, по-твоему, всерьез кончать с собой? Смотри, видишь, это мои музыканты. Они мастерски исполняют чарльстон.

Чарльстон вернулся в Париж из двадцатых годов, несколько растеряв свою жизнерадостность, как утверждали ворчуны, которые тем не менее от души веселились. Пианист занял свое место, и оркестр дружно грянул «Swannee», что заставило всех немного приумолкнуть. Постоянная готовность Северина устраивать всевозможные, порой неуместные, развлечения пользовалась такой же славой, как и его виски. Худощавый молодой человек подсел к Жозе, представился и тотчас добавил:

– Извините, я ненавижу болтать, поэтому помолчу.

– Но это же глупо, – весело сказала Жозе. – Если не любите беседовать с людьми, не ходите на коктейли. А если вы хотите выглядеть оригиналом, то здесь это не пройдет. У Северина надо веселиться.

– Это я-то хочу быть оригиналом? Да мне плевать на это, – сердито сказал молодой человек и надулся.

Настроение у Жозе было превосходное. В гостиной стоял густой дым, оглушительно гремела музыка, все кричали, чтобы перекрыть грохот усердствовавшего оркестра, а столы уже были заставлены пустыми бокалами. Ей даже захотелось, чтобы приехал Бернар и сообщил какие-нибудь новости об Алане.

– Умоляю вас! – что есть мочи выкрикнул Северин. – Будьте так добры, минуту внимания! Робин Дуглас, как и обещал, сейчас кое-что нам споет.

Публика расселась без особого энтузиазма, и Северин выключил почти все светильники. Кто-то, слегка оступившись, приблизился к Жозе и уселся рядом. Певец грустно объявил «Old Man River» и под чье-то «браво» начал петь. Поскольку он был чернокожим, все сразу уверились в его таланте и слушали затаив дыхание. Он пел довольно медленно, слегка блея, и обиженный на весь мир молодой человек пробурчал себе под нос что-то насчет истинной негритянской задушевности. Жозе, которая объездила с Аланом Гарлем вдоль и поперек, особого восхищения не испытывала и даже зевнула. Она откинулась на спинку кресла, взглянула на соседа справа. Сначала она увидела черный, тщательно начищенный и поблескивающий в полумраке ботинок, потом безукоризненно отглаженную складку брюк и, наконец, спокойно лежавшую на этих брюках руку. Руку Алана. Теперь она ощущала, что он смотрит на нее; стоило ей только повернуть голову, и их взгляды встретились бы, но ее сдерживал внутренний трепет. Да, хоть это было смешно и глупо, Жозе боялась, что после того, как она его бросила, он заявит о своих правах и закатит скандал, может, даже здесь, у Северина, которого он видит в первый раз. Она замерла. Возле нее ровно дышал чужой на этом вечере, испытывавший, подобно ей, скуку от посредственного пения иноземец, ее любовник, с которым вот уже месяц она была в разлуке. Рядом, в темноте, безмолвно, возможно, не осмеливаясь к ней обратиться, сидел Алан. На мгновение ее так потянуло к нему, что она резко подняла руку к шее, будто застигнутая врасплох. Почти сразу же пришло ясное осознание того, что он, иноземец, среди всех ее друзей и родных был ей всего ближе, ибо их связывала не только физическая близость, но и прошлое: его нельзя было ни отменить, ни оспорить, и оно сводило на нет еще совсем недавно владевшее ею чувство эйфории и свободы.

«Плохо поет», – тихо сказал Алан, и она повернулась к нему.

Взгляды их встретились, впились друг в друга, в них были смущение и растерянность, радость обретения и отказ от этой радости, искренняя нежность и наигранное удивление, горечь и страх, каждый замечал в другом лишь светлый блеск глаз, до боли знакомый овал лица и беззвучную, неудержимую дрожь в губах. «Где ты была?» – «Зачем ты пришел?» – «Как ты могла меня бросить?» – «Что тебе от меня еще нужно?» – все эти обрывочные восклицания, пронесшиеся в их сознании, вдруг перекрыли последние, к счастью, слова негритянской песни.