Юрий Буйда - Синяя кровь

Люди обступили голову Сталина. Кто-то снял кепку и перекрестился. Кто-то всхлипнул, и толпа зашевелилась, заохала, женщины заплакали в голос, ударил колокол на церкви, и звук этот поплыл в холодной темноте над озером, над лесами…

Ида не стала дожидаться конца этого спектакля.

Возвращаясь домой, она в темноте попала левой ногой в яму и при этом за что-то зацепилась, рванулась сгоряча, упала и чуть не потеряла сознание от боли. Из дождя вынырнул Арно – он словно следил за нею. Взял на руки и молча отнес в больницу.

– Перелом медиальной лодыжки, – сказал доктор Жерех, разглядывая рентгеновский снимок. – Надлодыжечный перелом малоберцовой кости с разрывом связок дистального межберцового сочленения и вывихом стопы кнаружи. Это называется переломом Дюпюитрена. Не повезло вам, Ида Александровна, не посчастливилось… зря смеетесь, ей-богу, это и в самом деле серьезное несчастье…

Вот тогда Ида и произнесла впервые фразу, которую потом многим приходилось от нее слышать. Произнесла с улыбкой, какая, наверное, бывает у душ, взирающих с высоты на свои покинутые земные тела. Затянулась сигаретой, выпустила дым и проговорила своим волшебным гнусавым голосом, с улыбкой глядя на растерянного доктора Жереха:

– От счастья толстеют.

У нас никогда не было семейного альбома. Фотографий было немало, а альбома не было. Снимки хранились навалом в большой фанерной коробке. Когда мать снимала с коробки крышку, по комнате распространялся сладковатый запах, и всякий раз при этом мать со вздохом говорила: «Гиацинт. Это запах гиацинта. Прошлое пахнет гиацинтом». А еще прошлое пахло укропом: вперемешку с фотографиями в коробке лежали пакетики с семенами овощей.

Снимки делились на «мамины», «папины» и «наши».

«Маминых» было больше всего. Ее предки были врачами. Один из них служил в Мариинской больнице для бедных вместе с отцом знаменитого писателя – Михаилом Андреевичем Достоевским, «несчастным деспотом». Вот этот предок на дагерротипе: коренастый, с широким носом, кудлатый, с цилиндром и тростью в руках сидит на стуле с ажурной спинкой на фоне античного портика, увитого плющом. Прадед – бакенбарды, романтический кок, чувственный рот бонвивана – был земским врачом. Дед – сельским учителем. Расчесанные на пробор кудрявые волосы ниспадают на плечи, пенсне, бородка. Рядом с ним на стульчике сидит жена – белое платье, белая шляпка с узкими полями, в руках букетик полевых цветов, милое круглое лицо с упрямым маленьким ртом. Учителя Чудовской народной школы. А вот их младшая дочь – моя мать: светлое платьице с пояском, сандалии, прическа как у Марины Ладыниной. Она на велосипеде, она на лодочной прогулке, она среди однокурсников по мединституту…

Одна фотография, на которой мать запечатлена в платье с накладными плечами, широкополой шляпке, в туфлях на высоких каблуках и с раскрытым цветастым зонтиком, искромсана маникюрными ножничками: на отсутствующей части снимка рядом с нею был ее первый муж – они развелись через три месяца после свадьбы.

От отца осталось очень мало фотографий. Тридцать девятый год: курсант кавалерийского училища верхом на коне – волевое лицо, твердый взгляд, буденовка, шинель с «разговорами». Сорок второй год: командир дивизиона противотанковых орудий – полевая форма без наград, в зубах залихватски заломленная папироска, в руке помятая жестяная кружка, рядом – кудрявая девушка с сержантскими погонами, толстогубая и толстоносая, нос пуговкой. На третьем снимке – отец после возвращения из лагеря: в цивильном пиджаке, без галстука, в кепке, рубашка застегнута под подбородком, жесткая линия губ, суровый взгляд. На этой фотографии он очень похож на свою мать – ее фото тоже хранилось в нашем гиацинтовом ящике. Темная крестьянка после смерти мужа, так и не оправившегося от тяжелого ранения под Перемышлем, посадила девятерых детей в телеги, сунула за щеку пять золотых немецких марок, спрятала под юбкой винтовочный обрез и отправилась из разоренной Белоруссии в Донбасс, в землю обетованную, где было много работы, много солнца и пшеницы. Старшие сыновья стали вскоре шахтерами. Семья, управляемая суровой матерью, без потерь пережила великий украинский голод. Она погибла во время войны – сгорела заживо. Пошла на террикон за топливом для печки и провалилась в яму с тлеющим антрацитом.

На «наших» фотографиях почти всегда присутствую я: в матроске, в шубке, в костюмчике, с пышным бантом на шее…

Поход в фотоателье был важным событием.

Сначала все чистили зубы, мыли головы, шеи и ноги, одевались празднично. В квартире пахло паленой тряпкой и одеколоном: мать гладила выходные костюмы, отец брился, прижигал порезы квасцами, умывался «Шипром», надевал белую рубашку с твердым воротничком и галстук на резинке. Мать долго причесывалась, облачалась – по сезону – в элегантный шерстяной костюм или шелковое платье, брала с собой туфли на шпильках, каждому выдавала по надушенному платку. Она волновалась, все время что-то поправляла – галстук отца, мои волосы, свое янтарное ожерелье. Сюр Мезюр усаживал родителей так, чтобы они почти касались головами, а меня – между ними, прятался под черной накидкой, кричал: «Ку-ку!», после чего можно было перевести дух и утереть пот.

Я ждал в маленькой приемной, пока мать надевала туфли на шпильках, чтобы сфотографироваться с мужем, а потом мы отправлялись в «Собаку Павлова» – праздновать это событие. Отец выпивал рюмку-другую водки, мать смачивала губы клейким кагором, а я наслаждался колкой и приторной крем-содой.

Через неделю снимки были готовы.

Отец был равнодушен к фотографиям, а вот мать могла разглядывать их часами. Особенно ей нравились фото, на которых она была запечатлена одна: тонкая талия, полная грудь, стройные ноги, взгляд лукавый и томный.

Ателье «Сюр Мезюр» пользовалось в Чудове такой же популярностью, как клуб или «Собака Павлова». В каждой чудовской семье хранились альбомы с множеством черно-белых фотографий. Как только ребенок достигал года, его тотчас несли в ателье. Детей фотографировали каждый год вплоть до совершеннолетия. Сыновей – еще и перед призывом на армейскую службу и по возвращении домой. Дочерей – на школьном выпускном, а потом – в свадебном платье. Стариков – в гробу, который выносили во двор, ставили на табуретки и обступали с трех сторон все родные, близкие и соседи. Взрослые фотографировались по случаю серебряной свадьбы, приезда родственников или покупки мотоцикла с коляской.

Сумасшедшая старуха Слесарева оживлялась только в том случае, если ей предлагали сфотографироваться. На многочисленных снимках она держит в руке яблоко, бокал с вином или веточку цветущей вишни – Слесарева была старухой с причудами. Однажды, когда под рукой не оказалось ничего подходящего, она вытащила изо рта вставную челюсть и приказала запечатлеть ее с этой челюстью в руке.