Юрий Буйда - Синяя кровь

– Алла! – не выдержала Ида. – Может, вы начистите картошки к ужину?

– С радостью, – ответила Алла, не меняя позы. – Но у меня артрит… – Вытянула перед собой руку с тонкими узловатыми пальцами и мечтательно улыбнулась своей лисьей улыбкой. – От холодной воды у меня все ломит… каждый суставчик болит… это так мучительно…

Ида подарила ей шубу, нижнее белье, нейлоновые чулки, несколько платьев, туфли и жемчужное ожерелье. Вечером, после ножной ванны, Алла с наслаждением облачалась во все свежее, подводила глаза, красила губы и с сигаретой подходила танцующей походкой к зеркалу. Поворачивалась на каблуках и с томной улыбкой вздыхала:

– Андрей говорил, что у меня самая красивая жопа в Союзе Советских Социалистических Республик. Умел он сказать, умел… так и говорил: жопа… жо-па…

И пьяненько смеялась, показывая мелкие голубоватые зубки.

Ида понимала, что Алла пытается этими рассказами отвоевать у нее генерала, но на ее генерала Ида и не покушалась.

Это продолжалось лет сто, сто мучительных лет, хотя на самом деле – чуть больше месяца. Незадолго до Нового года Алла Холупьева с сыном переселилась к Арсению Рябову, фотографу.

Алле Холупьевой нужно было сфотографироваться на новый паспорт, она отправилась в ателье на площади, познакомилась с Арсением Рябовым так близко, что в Африку вернулась только через два дня. С собой она принесла пачку фотографий, на которых была запечатлена в замысловатых позах, полуодетой и совсем раздетой, с розой во рту, в мужской шляпе набекрень и с огромным гуттаперчевым членом в руке. Этот член дед Арсения, моряк торгового флота, привез в подарок невесте из Константинополя, после чего та чуть не расторгла помолвку. Алла была навеселе. Ида с трудом уложила ее спать. А на следующий день Холупьевы перебрались в домик на Восьмичасовой, к Арсению Рябову.

Ида вздохнула с облегчением, когда «эта особа» – иначе она ее не называла – наконец покинула Африку.

Они были чужими, совсем чужими, и замужем они были за разными мужчинами. Алла жила с монстром, с достоевским сладострастником, который за ящик тушенки покупал полуголодных сирот-малолеток, – а она, Ида, помнила восхитительного любовника, внимательного и деликатного, помнила лепестки роз, которые она ловила губами. Она не хотела иметь ничего общего ни с монстром, ни с его глупой похотливой вдовушкой.

На прощание Алик вдруг сказал Иде:

– Простите нас, Ида Александровна. Моя мать – полная идиотка, но она несчастная идиотка, и я ее люблю. А если разлюблю, то просто убью. Возьму вот так… – Он сомкнул указательный и большой пальцы. – Возьму и убью.

Голос его при этом звучал совершенно буднично.

Иде вдруг захотелось обнять этого несчастного калеку с гладкими льняными волосами, блестевшими как ртуть, но взгляд его был так холоден и синь, что она только кивнула.

Через месяц Арсений Рябов женился на Алле Холупьевой. Каждый вечер она напивалась и принималась вспоминать о генерале: «Он говорил, что у меня жопа… жо-па…» А потом она падала без чувств и засыпала. Алик не выходил из своей комнаты. В доме стоял тошнотворный запах сивухи и пряностей: Арсений слеп и промывал глаза отваром укропа. Алику все чаще приходилось заменять отчима в фотоателье.

Я часто встречал Алика в городской библиотеке. Она занимала несколько тесных комнат над милицией, и подниматься туда приходилось по крутой деревянной лестнице. Однако каждую субботу Алик одолевал эти сорок шесть ступенек, открывал дверь, ударявшуюся о круглую железную печку, и оказывался в маленьком помещении с низким потолком, где за конторкой восседала Георгина Самойловна Бебехер, в девичестве Гагахер. Огромная, усатая, бородавчатая, с зычным голосом, облаченная в белоснежную пышную блузку, кипевшую кружевами и ленточками, она строго взирала на посетителя через толстые поцарапанные стекла пенсне, сидевшего на красном глянцевитом носу, и ждала, когда с нею поздороваются, чтобы ответить своим пушечным басом: «Мне бы ваши заботы!» Записи в формулярах она делала ручкой с пером «рондо», которое скрипело так, что слышно было на площади, и целыми днями читала медицинскую энциклопедию, том за томом, от «Аахена» до «Ящура».

В дальних углах на нижних полках здесь можно было отыскать дореволюционные издания Анакреонта или Пшибышевского, Шиллера по-немецки и Гюисманса по-французски, книги из частных библиотек – с экслибрисами и дарственными надписями: «Благоуханной Софочке от многотерпеливого Б., с трепетом», «Ницшеанке от ницшеанца», а в углу лежали покрытые пылью подшивки старых газет – в одной из них я наткнулся на объявление: «Поэт-безумец, мистический анархист, ходящий над безднами, призывает из далей ту, что дерзнет с ним рука об руку пройти житейский путь и познать все». Как он жил в Чудове, этот поэт-анархист? Как сложилась его судьба? Был ли он расстрелян уродами Александра Змойро или примкнул к Первому красногвардейскому батальону имени Иисуса Христа Назореянина, Царя Иудейского? А может, стал ассенизатором?

Мадам Бебехер недолюбливала читателей и вообще была дамой резкой до грубости, но к Алику относилась с уважением. Однажды она показала мне его формуляр: Мелвилл, Кортасар, Акутагава, Хемингуэй, Фолкнер, Клейст, Тютчев, Гаршин, Джозеф Конрад, Толстой, Честертон, Чехов, Ремарк, Станислав Дыгат, Генри Егер, Белль, Воннегут, Томас Валентин, Фейхтвангер, Достоевский, Платон, Валентин Распутин, Кристофер Марло, Боратынский, Камю, Лесков, Уильям Голдинг, Фуэнтес, Флобер, Ганс Фаллада, Салтыков-Щедрин, Нацумэ Сосэки, Брэдбери, Кобо Абэ, Стендаль, Томас Манн, Леонид Андреев…

– Платон! – прогудела она. – Мне в субботу столько не насрать, сколько он читает.

Со смертью Коли Вдовушкина представления «Ромео и Джульетты» в четвертой палате прекратились.

Коля оказался прав: у него была не язва желудка, а рак. Когда это обнаружилось, было уже поздно. Дом Вдовушкиных был настоящим ульем: сыновья и дочери, их жены и мужья, их дети, кошки и собаки занимали все свободное место, и умирающему пришлось бы провести последние дни среди гомона, беготни, плача и собачьего лая. Колю поселили в маленькую палату на первом этаже Немецкого дома, заваленную матрасами, ведрами, ящиками и коробками: в больнице шел ремонт. Он попросил открыть окно настежь и позвать Иду.

К тому времени она отказалась от костылей, но выходить на улицу без палочки все-таки не отваживалась. Да еще зимой, когда плохо освещенные чудовские улицы превращались в обледеневшие желоба.

Я помог Иде добраться до Немецкого дома.

Жена Коли Вдовушкина – осунувшаяся маленькая женщина – проводила Иду в палату, а я остался в коридоре, где толпились родственники, взрослые и дети. Пахло хлоркой, валерьянкой и жареной рыбой, откуда-то тянуло еще и масляной краской.