Юрий Буйда - Синяя кровь

Инна впервые посмотрела на нее с интересом.

– Но ведь вам же не давали возможности играть в театре…

– Не брала – вот и не давали.

– Что же вы здесь делали, Ида Александровна? Почему вы здесь жили?

Ида выпятила нижнюю губу, и я понял, что фильма не будет.

– Потому что вода, – отрезала Ида, вставая. – Простите, мне нужно в туалет: я страдаю недержанием мочи.

– Чем я ее обидела? – спросила Инна, когда Ида скрылась за дверью. – В конце концов, это же предварительный разговор. Ну не революционер ее отец – и что? Ну не хочет она признавать себя репрессированной – ну и что? Сейчас это никому не интересно, так что без репрессий и Сталина как-нибудь обойдемся. Перепишем, отредактируем…

– Боюсь, не отредактируем, – сказал я. – Это не тот случай, и вы тут ни при чем.

– Мой прадедушка, – сказала Инна, – был на той самой «Чайке», на ее «Чайке», и до сих пор вспоминает Иду Змойро. Он был студентом, сейчас ему восемьдесят, как и ей, и как только заходит речь о Чехове, он вспоминает о ней. Ах, незабываемая Ида Змойро! Ах, незабываемая Нина Заречная!.. – Она помолчала. – Актриса. Ведь она актриса. Но не бывает же актеров без зрителей. Писатель может обходиться без читателей, художник тоже может, наверное, рисовать для себя… но актер? Актер без театра? Пятьдесят лет в Чудове – что она здесь делала, Боже мой?

– Забивала гвозди, – сказал я. – Если гвоздь забит правильно, то Бог существует и мир может быть спасен. Вот она и забивает гвозди, только и всего.

– Это метафора, – виновато сказала Инна. – Уж извините.

Фильм об Иде снимать не стали.

Ида отнеслась к этой неудаче спокойно.

«Роль воскресшей из мертвых могла бы стать для меня последней, – сказала она, – но уж лучше пусть она станет первой после моей смерти, и тогда я буду обеспечена зрителями по меньшей мере на ближайшие две тысячи лет».

В те дни она оставила в дневнике две записи. Первая посвящена «Чайке»: «Треплев не застрелился – его убила Нина Заречная. Он понял, что она станет Аркадиной, и не вынес этого. Аркадина убила Тригорина, он – Нину, она убила Треплева, чтобы со временем превратиться в Аркадину, то есть, в сущности, погибнуть. Как хорошо, что Чехов не писал романов. В романе ему пришлось бы довести всю эту историю до конца. В пьесе он остановился у края пропасти, там, где еще возможно спасение. Он показал нам всю правду о нас, но не сказал об этом ни слова. Он не отнимает надежды, но и не сулит спасения. И как в одном человеке, в одном Чехове, это уживалось – безжалостное глумление и чистое сострадание?»

«Остановись, мгновение» – это может сказать писатель, поэт, живописец, скульптор, но не актер, только не актер, – гласила другая дневниковая запись. – Актер – он говорит, и это говорение, это устное слово и есть само творчество, сама жизнь, которая всегда больше литературы или живописи. Звучащее слово и летучий образ равны самой жизни, и в этом-то и заключается оправдание актера, который творит на границе между Сейчас и Всегда».

Кажется, именно тогда мы в последний раз проведали Хилую церковь – ту самую, где когда-то Лошадка тайком от мужа крестила Иду.

Кое-где еще встречались следы великой стройки, которой командовал генерал Холупьев: куски колючей проволоки, вросшие в деревья, окаменевший мешок с цементом, сгнившие остовы деревянных построек, ржавый рельс во мху, шпалы в лопухах, все еще припахивающие креозотом…

Хилая церковь стояла на краю села Хилого, которое захирело задолго до войны. В начале тридцатых священника с семьей сослали на Урал, а деревянную церковь подожгли. Но она не сгорела – только обуглилась. Люди утащили из нее все, что могло пригодиться в хозяйстве, и содрали медь с купола. Ограбленная и заброшенная церковь гнила и разваливалась, и в то время, когда я увидел ее впервые, представляла собой не здание, а унылое место, заросшее корявыми березками и ольхой. Между деревьями кое-где дотлевали черные бревна, облепленные ложными опятами, а оплывший фундамент был скрыт папоротниками и кустами ежевики.

Мы устраивались на бревне, съедали по бутерброду и выпивали по чашке чаю из маленького термоса, а потом Ида закуривала сигарету. Никогда я не слышал от нее ни слова сожаления о погибшей церкви, да и никаких воспоминаний, связанных с этим местом, Ида не сохранила. Церковь эта была такой же целью наших прогулок, какой могло быть любое другое место, где можно было передохнуть, перекусить и выкурить сигарету.

Однажды мы столкнулись здесь с молодым мужчиной, который оказался внуком хиловского священника, приехавшим взглянуть на дедову родину. Он окончил семинарию и получил приход недалеко от Перми. Теперь мужчина пытался отыскать могилы предков, которые были похоронены в церковной ограде, но безуспешно. Ида поговорила с ним, священник перекрестил нас на прощание, но так и не дождался, чтобы Ида перекрестилась. Она редко бывала в церкви, и я так и не понял, верит ли она в Бога. А когда я спросил ее об этом прямо, она ответила с усмешкой: «У Бога со мной сложные отношения».

С годами лес все дальше отступал от озера, а среди деревьев все чаще попадались стихийные мусорные свалки. Сначала люди стали выбрасывать железные кровати, патефоны и абажуры, потом – швейные машинки с ножным приводом, ламповые телевизоры и керогазы, наконец дошла очередь до отслуживших холодильников, мопедов и грампластинок. Ну и, конечно, покрышки, рваная обувь, битые молью старушечьи плюшевые пальто, километры магнитофонных пленок, чугуны, велосипеды, дырявые кастрюли и подойники, детские коляски, конская сбруя, рваные гармошки и даже красные знамена, которыми награждали победителей социалистического соревнования…

Ну а в последние годы, когда люди бросились строить, перестраивать и ремонтировать дома, мусор в лес стали вывозить грузовиками.

И вот теперь нам с Идой пришлось лавировать среди гор битого кирпича и кафеля, унитазов и ванн, ржавых водопроводных труб и покореженных газовых плит.

Когда мы добрались наконец до Хилой церкви, нам попросту не удалось найти места, где можно было бы присесть, перевести дух, выпить чаю: огромная лесная поляна была превращена в сплошную свалку – от края до края.

– Ну что ж, – сказала Ида, – значит, так тому и быть.

Она произнесла эти слова спокойным голосом, но сердце у меня сжалось.

Ида стояла среди гор мусора в своем черном пальто до пят и казалась никому не нужной, одинокой, бессмысленной деталью безжизненного пейзажа… обугленным деревом…

Больше мы никогда туда не ходили.

В Чудове никто, даже старики, не помнил об этой сельской церквушке, о ссыльном священнике и могилах его предков, словно и не было ничего этого – ни храма, ни людей, ни жизни, ни смерти. Помню, я заговорил о русском беспамятстве, но Ида меня остановила: