Ольга Маховская - Зависть как повод для нежности

– Наоборот, мы пытаемся ее исправить, чтобы не была такой, как есть, – обиделся Маркин. – Как хочешь. Я, как благородный человек, не мог не предложить тебе выйти за меня. Ты же тут рожать хотела…

– Я еще даже не решила, буду ли рожать, – громко сказала она, на всякий случай оглянувшись на Сему, чтобы убедиться, что тот спокоен.

– А ты и не думай. Ясно же – рожать. Ты когда-нибудь аборт делала?

– Да нет. Страшно, – призналась Галка.

– Тогда ты не знаешь, что восемьдесят процентов женщин после аборта впадают в депрессию, и больше никогда не возвращаются к нормальной жизни, загибаются от чувства вины.

– Ну откуда ты все это знаешь? – скривилась она – тоже мне подружка нашлась.

– Я готовился к встрече с тобой, – нашел художник красивое объяснение.

– Ты что, знал? Я не знала, а ты знал? – не поверила ему Галина.

– Потому что мне ты нужна больше, чем сама себе. Ты понятия не имеешь, какое ты сокровище. Если бы только догадывалась… – заволновался он, совсем как ребенок, сейчас расплачется.

– Ну хватит… Это сокровище размножается со скоростью света…

Она не могла себя ни поздравить, ни похвалить.

– Может, меня завтра не будет, а тебе об этом еще десять лет никто не скажет, – обиделся Маркин.

– Как это не будет? А кто будет меня кормить-поить? – пыталась шутить Галя, но сама чуть не расплакалась. – Мне нужно побыть одной. Не звони мне. Я сама позвоню. Если не улечу в Москву. Давай уже, мне Семе нужно еду готовить. У меня теперь куча детей и отцов.

Но когда подъехали к дому, Галя все-таки в сердцах обняла Лешу, шепнула:

– Спасибо…

Гадать было нечего, это был еврейский ребенок Рабиновича.

Не молитесь у Стены Плача, она вам таки пошлет что-нибудь еврейское. На всю жизнь.

Ее обуревали все женские чувства одновременно – страх, радость, гордость, печаль, нежность… Вот так, не успела выскочить из одного семейного круга, как тут же попала в другой. Словно все для того и делалось, чтобы очистить место для новой жизни. Не для мужчины, а для ребенка. Надо бы написать Рабиновичу, пусть поволнуется. А что? Она же ему из Америки напишет, а не из Москвы, удивит уже этим. После возвращения из Израиля Галя с ним не общалась, как и обещала. Но теперь она не могла не написать. Тем более что он хотел ее видеть в Москве: помнит, значит. Теперь точно надолго запомнит.

Бог знает, на что она надеялась. Разве женщина надеется на что-то? Она только принимает все, как есть. Будь что будет. Зато хоть совесть потом не замучает, что не поставила отца в известность.

Открыв ноутбук, вошла в почтовый ящик и написала:

«Рабиновичу – с приветом из Сиэтла. Так получилось, что в поисках работы я оказалась на западном берегу Америки. А сегодня обнаружилось, что у меня будет ребенок. Ты можешь не верить и даже не отвечать, но это наш ребенок. Я пока не решила, что с этой новостью делать. Но не сообщить тебе не могла».

А Полю пока решила не пугать. Чем она может помочь? Напишет: возвращайся в Москву, вырастим. Такая перспектива нравилась Гале меньше всего. Мало в этом было радости, детям тоскливо среди женщин, да подруге и самой нужно личную жизнь устраивать.

Ответа из Израиля не было два дня. На третий Галя поняла, что он не ответит никогда. Точно харьковский Сашка, исчез, будто его и не было. Как поется в народной песне, «сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду я одна». Главное, все очень интеллигентно, никаких скандалов, лишних слов, ненужных телодвижений. Это твои трудности, детка. Галя представляла этот разговор. Монолог Александра:

– Пойми меня правильно, детка. Я не отказываюсь от своих детей, которых у меня уже двое. Я их очень люблю. Никто и никогда не будет любить моих детей так, как я. Я – лучший папа на свете. Но я не могу разорваться. Готова ли ты приехать в Израиль, чтобы я мог тебе помогать?

Нет.

– А готова ли ты принять меня с моими дочками у себя в Америке, где ты, наверное, хорошо устроилась?

Нет, Галя и к этому не была готова.

– Я не понимаю, как у некоторых женщин хватает совести сначала свою семью разрушить, а потом еще и чужую ломать?

Да не хотела этого Галя. Довел ее воображаемый Рабинович до слез. А что любит ее, так и не сказал. Значит, она была права, когда отказалась встречаться в Москве. Значит, он просто хотел приятно провести время. Но не более. А почему нет? С другими так поступают, а с ней нельзя? Нельзя!

Вдруг решимость покинула ее. Сема просил читать, все время ее теребил, словно знал, что ее нельзя оставлять одну. Заглядывал, как собака, в самую душу. Если бы не он, кто знает, до чего бы додумалась Галя.

– Вот она, «Анна Каренина», – вспомнила проклятие Толстого.

Всех, кто посмел любить не по правилам, под поезд! Хорошо, что в Америке железнодорожное сообщение плохо развито, а из самолета невозможно выпасть. Кому по силам остаться в одиночку с таким решением? Вспомнилась Вика Савченко из восьмого класса, которая залетела от своего родного дядьки, и про это узнала и вся школа, и все село. Ну, сделала она аборт, а в селе-то осталась. И слава ее с нею осталась. Ребята ее стороной обходили – матери же их и предупредили. Так и осталась одна. А было бы дитя, как-то подняли бы.

Сема подошел к телевизору и нажал на кнопку. Ему разрешали смотреть все, что он хотел. А он смотрел все, что попадалось. Рассказывали об урагане, который приближался к Флориде. Деревья гнулись до земли, воды было по пояс. Число жертв достигло 11, и это только по предварительным данным.

Видеть это месиво было невыносимо.

– Сема, это нельзя детям смотреть. Это страшное кино. Мы лучше найдем…

Но волна тошноты унесла ее в туалет. А когда она наконец оторвалась от унитаза, с выкорчеванными, как деревья после урагана, внутренностями, услышала за спиной:

– Can I help you?

Это была первая в жизни фраза, сказанная Семой на человеческом языке. Галка обернулась, обняла мальчика и разрыдалась – она то ли плакала, то ли смеялась. Их обоих будто прорвало.

Вечером Галя должна была ехать с Семой в университет на лекцию о русской эмиграции. По Полиному совету она решила не пропускать мероприятий русскоязычной общины, чтобы расширить контакты, «социализироваться», не одичать. И хотя такие усилия по своему укоренению в Америке казались все бессмысленнее, Гале было легче в обществе, чем один на один со своими тяжкими думами. Да и Сему нужно в люди выводить. Тем более что он оказался англоговорящим ребенком, поэтому все понимает, может даже лучше, чем она сама.

Лекция проходила в университетском лекционном зале с небольшим амфитеатром. Слушателей было много, и Галя с мальчиком устроились на одном из боковых стульев поближе к выходу – на всякий случай. Читал доктор наук «из советских», пенсионер, который от нечего делать решил выступать перед публикой. Пафос его речи был предсказуем: лучшие умы в Америке – это русские, а лучшие русские – это евреи. Ничего нового, бесполезная трата времени с точки зрения рынка и прибыли (американцы на такие лекции не ходят), но такие слова необходимы для поднятия боевого духа среди эмигрантов. Подобные лекции были более адекватны, чем проповеди в молельных домах, но тоже с претензией на национальную исключительность.