Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)

Прибалтийская версия:

1) «Каралис» по-латышски означает «король». Фильм «Кинг-Конг» на латышских афишах звучал как «Karalis-Kong». По-литовски «король» — Karаlius. Созвучно. Опростореченная форма «Каралис» со временем превратилась в нормативную.

2) В 1991 году меня нашла Елена Владимировна Каралис из Москвы. Ее интересовали мои дед и прадед, которые могли быть ветвью их рода, затерявшейся в Санкт-Петербурге в конце XIX века. Она искала Константина Каралиса, одного из троих сыновей некоего Матиуса Каралиса, у которого, якобы, было поместье в Литве. Именно так — Константином — звали моего прадеда.

Она очень путано нарисовала мне последние ветви семейного дерева, обещала прислать остальное, но обещание за эти десять лет не выполнено.

3) Иногда отец шутливо обещал поехать в Прибалтику и откопать в фамильном замке сундучок с драгоценностями, денег от продажи которых хватит и на новые пальто всем детям, и на самокаты с резиновыми шинами, и на велосипеды, и еще останется на машину «Победа», не говоря уже об отдаче долгов, взятых до получки.

Финикийская версия:

В «Географии» древнегреческого историка и путешественника Страбона приводится описание острова Сардос (ныне Сардиния). Страбон пишет: «Городов на острове несколько, но достойны упоминания из них только Каралис и Сульхи».

Эти древние города были построены финикийцами, сейчас город Каралис является главным портом Сардинии и называется Кальяри».

Насчет древних финикийцев — это смело! Но из песни, то есть из «Географии» Страбона, слов не выкинешь. Действительно, стоял еще во времена земной жизни Христа на острове Сардос городок под названием Каралис, и основали его финикийцы, мои возможные предки. Эти древние парни отличались смекалкой, сообразительностью и волей. Они первыми придумали буквенный алфавит, дали название Европе и создали систему морской ориентации по звездам. В IV веке до нашей эры они построили на месте нынешнего Туниса крепость Карфаген с числом жителей под миллион и с семиэтажными домами за десятиметровыми стенами. И этот город-крепость, ставший притчей во языцех в римском сенате, римляне осаждали десятилетиями и наконец разрушили и сожгли. Причем дотла.

В живых осталось только семьдесят тысяч финикийцев, и все они были отправлены на пропахшие потом и кровью невольничьи рынки Средиземноморья. И не исключено, что я потомок какого-нибудь финикийца, пронесшего сквозь плен, чужбину и века название своего родного города, сделав его фамилией…

Подготовив объективку по своей фамилии, я на всякий случай приложил к ней копию «трудового списка» деда по матери — профессора химии Александра Николаевича Бузни, который в сентябре 1933 года на нескольких листах клетчатой бумаги твердым почерком и черными чернилами подробно, как мне показалось, сообщил о себе и своей трудовой деятельности: «Родился в 1860 году, марта 1-го числа, национальность — молдаванин, социальное положение — преподаватель, образование — высшее, профессия: химик-агроном и преподаватель с 1889 г. со стажем 37 лет; беспартийный; член профсоюза Работников Просвещения; на военном учете не состою (ратник ополчения)».

Шансов найти что-либо по деду-химику практически не было, но не пропадать же добротным документам.

Как утверждала семейная молва, дед нашей матери происходил из бедной молдавской семьи. На деньги сельского схода он закончил Киевский университет по естественно-научному факультету, увлекался марксизмом, был замешан в революционных выступлениях, чуть не угодил на каторгу, но потом тихо осел в провинциальном Тамбове под надзором полиции, где построил на Астраханской улице раскидистый дом из семи комнат с ванной и кабинетом, заведовал губернской химической лабораторией, растил детей и дружил с Иваном Владимировичем Мичуриным, обмениваясь с ним саженцами и научными идеями. Да! Еще был казначеем тамбовского физико-медицинского общества.

Мой отец, вступивший в партию в блокадном Ленинграде, вскидывая указательный палец, особо подчеркивал участие тестя-деда в оппозиции к царскому режиму. В его рассказах дед представал хорохористым нигилистом-народовольцем, прогрессивной молодежью, заставляя вспомнить фильмы про Володю Ульянова, где тот, выгнув грудь колесом, выдвигает ультиматумы замшелым профессорам в пенсне, сюртуках и с бородами до живота.

Такой вот дедушка-марксист, отошедший от революции и разводивший в своем саду диковинные растения.

Одна из двух его увесистых тетрадей в черных коленкоровых обложках прекрасным почерком доводит до сведения потомков, как следует изготавливать несгораемую бумагу, плиты из пробковых отбросов, цементы для металла, вечные чернила из кампешевого дерева, вираж-фиксаж для фотографических пластин и еще двести сорок нумерованных рецептов, включая приготовление мыла в домашних условиях, эмалировку дерева и способ определения подкраски виноградного вина черникой.

Молдавский самородок по типу Ломоносова: испытывая тягу к знаниям, добрался до Киева и получил высшее образование.

Некоторые рецепты деда, которые я в детстве пытался претворить в жизнь, ставили меня в тупик: «взять чистого мексиканского асфальта — 43 золотника, каучука белого — 2 фунта; спирту в 95 градусов 1/10 ведра, терпентину венецианского — 15 золотников…»

Заниматься генеалогией деда Бузни (прости, дедушка!) я не видел большого смысла. Что я мог вызнать? Из какой молдавской деревни его, смуглого лобастого паренька, отправили учиться в Киевский университет, собрав на сельском сходе деньги на железнодорожный билет третьего класса? Да и как найдешь ту деревню, которая давно стала поселком городского типа, а ее жители полегли на погосте, по которому, быть может, прошло колдобистое шоссе в районный центр?

Я представлял, как молодой дедушка в косоворотке с пояском и в соломенной шляпе закидывает за спину торбу с домашней снедью: кусок брынзы в холщовой тряпице, пару золотистых головок лука, каравай хлеба в домашнем рушнике, вареные яйца, соль и перец в мешочках, яблоки, груши и низко кланяется отцу с матерью, стоящим возле низенькой хатки-мазанки. Покосившийся тын с горшками на кольях, мычащая коровенка в хлеву — умирающая деревенька конца девятнадцатого века. Правильно дедушка сделал, что уехал учиться.

Дед родился в страшно далеком от меня 1860 году, за год до отмены крепостного права. Я родился на макушке следующего века, в один год с нашей атомной бомбой — в 1949-м. Между нами несколько войн и революций, коллективизация и индустриализация, репрессии и выселения, крестьянские мятежи и голод…

Прости, дедушка, безнадежно.