Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)

В то утро отец ушел за грибами один, не добудившись меня.

Но через час его вытолкнула из леса неведомая сила, и он уже подходил к калитке, когда я с сандалиями в руках выбегал с участка, чтобы вызвать «скорую».

«Мама умирает!..» — только и успел крикнуть я, и отец, охнув, бросил корзинку и побежал к дому.

…И потом в автобусе, когда мы ехали с кладбища, кто-то сел рядом со мной и попытался привлечь к себе. Я не хотел, чтобы меня жалели, и хмуро повернулся к окну. Я еще надеялся, что это сон. Снились ведь и раньше кошмары.

«Да-а, — вздохнули сзади, когда ветки деревьев перестали хлестать по крыше автобуса и мы выехали на шоссе. — Блокада свой оброк собирает… Такая молодая — пятьдесят семь лет…» И я услышал то, что уже знал: матери требовалось вовремя сдать кровь. Восемьсот граммов. Привычка.

Мне еще долго чудилось при виде женщины в кремовом плаще, что это идет мама своей легкой походкой. Сейчас она подойдет…

Феликс поскрипывает полом, иногда останавливается и отрешенно смотрит в угол комнаты или на стол. Саня, не замечая никого, режет хлеб. Никола, закусив губу, бьет на кухне мух. «Ах ты, собака! — лупит он журналом по стене. — Будешь у меня знать!..»

Я выхожу на улицу. Сквозь листву пробивается от дороги свет. Темнеет погреб раскрытой дверью. Скамейка. Лужи. Покосившийся местами забор. Сколько всего было на этом участке земли…

Стукает калитка, и я слышу негромкие голоса сестер. Вот так новость! Приехали на ночь глядя.

— Чего это вы?..

— С домом попрощаться…

— А мы как раз за стол садимся, — я целуюсь с ними в темноте. — Идите, я сейчас.

Утром мы разводим костер и несем к нему старые тряпки, матрацы, обувь… Сестры заступаются за некоторые вещи, но Феликс неумолим:

— Сжигаем все, что горит. Кроме того, что на нас и постельного белья.

— Постой, Феликс… — испуганно смотрит Никола. — А инструмент? Топоры, стамески…

— Инструмент оставляем, балда!

Никола веселеет и переносит в погреб свои чемоданы.

— А буфет? Он же еще хороший… — плачется Надежда. — Жалко. Посуду будет некуда ставить. И табуретки…

Феликс отходит от дымящегося костра и долго трет глаза.

— Надежда! — говорит он. — Если вы приехали торговаться из-за этого барахла, то чешите обратно. Буфеты, табуретки, тапочки…

— Правильно! — Саня весело бросает в костер охапку заскорузлых пиджаков и рваное сомбреро. — Чего в новый дом тащить! Наживем!

Сестры удручены, но спорить дальше не решаются.

Феликс не спеша тягает к костру старые вещи.

На дверном косяке — частые поперечные царапины. Стершиеся имена и даты. Феликс осторожно выбивает дверную коробку и несет ее на улицу. Мы с ним склоняемся над крепким еще четырехугольником и пытаемся разобрать надписи. Тяжело… «Оставим, — говорит Феликс. — Что-то надо оставить от старого дома». Он несет коробку в погреб и прислоняет к стене.

Мы с Молодцовым терзаем крышу. Никола уворачивается от летящих досок и носит их к забору.

Доски легкие и желтые. Они служили потолком на чердаке. Некоторые сучки и щелки с застывшей смолой кажутся мне знакомыми.

…Ты лежишь на сене у открытого окна и смотришь, как у потолка мечется случайно залетевшая бабочка. Оса, которую лучше не трогать, прилипает на мгновение к теплой доске и с жужжанием устремляется дальше. «Тимошка, ты на чердаке? — зовет мать. — Иди клубнику есть».

Доски легкие и желтые. Я отрываю их, переворачиваю и разглядываю рисунок. Да, они мне знакомы.

У меня в руках кожаная коричневая сумочка. Мягкая и пухлая. Как она оказалась на чердаке?.. Слабый запах духов «Красная Москва», знакомый мне с детства.

Бумаги.

«Ой, облигации, наверное, здесь! — радуется находке Надежда. — Надо же! А мы с папой весь дом тогда обыскали. На чердаке нашел, да?»

Я осторожно выкладываю на стол конверты, блокнотик, книжицы удостоверений, пачку каких-то квитанций, потрепанные ноты, бумаги и бумажки. Нет, облигаций в сумочке нет. Есть документы.

Маленький, незнакомый нам архив.

Старая-старая записка. Очень старая. «Шура, я буду жать тебя сегодня вечером в конце Астраханской. Николай».

Большое вишневое удостоверение. «Северная правда». Кострома. «…состоит на службе в редакции газеты в должности корректора. Действительно по 1 октября 1927 г.». Такое же удостоверение на имя отца, только должность другая — технический секретарь.

— Это когда батя матушку из Тамбова увел, — задумчиво улыбается Феликс. — В Ленинграде ее первый муж преследовать начал, и батя увез ее в Кострому. А через год Бронька родился и они вернулись…

Удостоверение члена Осоавиахима с маленькими разноцветными марочками. Удостоверение «Почетный донор СССР». «…награждаются лица, многократно сдававшие кровь для спасения жизни раненых бойцов и командиров Красной Армии и гражданского населения…»

Письмо отцу. Автор неизвестен, есть только номер московского телефона, служебный. Не письмо даже — записка.

«Дорогой Ник. Павлович!

Пользуясь случаем, посылаю вам сердечный привет и пожелания новых успехов в работе и крепкого здоровья. Как-то все срывается с командировкой к вам, но надеюсь, что в этом году все же смогу побывать в ваших краях.

Ник. Павл., черкните несколько строк о себе, о своем быте, об отношении к Вам. Не скрывайте и не стесняйтесь, Вы заслужили, Ник. Павл., чтобы к Вам было человеческое отношение и постоянная забота. Вы много сделали для партии и народа. Да, да! Не преуменьшайте и не принижайте своего труда. Он благородный и непосредственно помогает великому делу строительства коммунизма.

Крепко жму руку, с приветом…

подпись (размашиста и непонятна)».

На этом же листе отцовской рукой написано: «Шура, если я умру, обратись к нему — он поможет».

Записка переходит из рук в руки, и мы пытаемся угадать подпись, но тщетно. «Надо же, — удивляемся мы, — на бланке ЦК КПСС. Кто же у него там был знакомый? Никогда не слышали».

Я вспоминаю, как мы все мыкались в нашей квартире на 2-й Советской. Феликс писал куда-то, просил поставить нас в особую очередь или дать жилье до подхода. Приходили комиссии, составляли акты. Депутат, задевая шляпой пеленки, пугливо пробирался по коридору; школьный родительский комитет давал мне какие-то ходатайства. Отец вместе со всеми подписывал письма и ехал на дачу — мерзнуть до поздней осени в нашей избушке. Прав ли он был, что не написал коротенькое письмо в Москву? Не знаю. Не мне его судить.

Еще одно письмо — треугольное, на бумаге в косую линейку, датированное 1946 годом, и с овальным штемпелем «Доплатное». Это что такое? Детский почерк, почти каракули. Я читаю вслух.

«Привет из далекого Приемника Распряделителя.

Добрий день или вечор, дорогой Николай Павлович и Александра Александровна. Хочу перыдать свой гарачый прывет что меня отправляют в спеть дет дом. Нас от везили в дет дом 27 октября я буду писать вам письмы из дет дома буду вычица в третьим класе на пяцерки и пишите мне почасте письмы и больше нима чаго писать до свиданя Николай Павлович и Александра Алескандровна жму крепка вашы руки. Дасвидание».