Лариса Райт - Когда осыпается яблонев цвет

Французский понравился обеим. Даже не только им, а всей группе. Не мог не понравиться, потому что его вела фея. Она была такая красивая, что теперь Марта даже сомневалась в том, что хочет быть похожей на женщину из своих снов. Теперь она разрывалась между незнакомкой у рояля и Маргаритой Семеновной, склоняясь к последней. Все-таки пианистка была видением, а Ритуля (так называли ее между собой ученики) вполне реальной. До нее можно было дотронуться, ею можно было любоваться. Она была живым воплощением грации и элегантности. Ритуля не была юной. Иногда в темных волосах можно было заметить проступающую седину, но такое случалось редко. Обычно француженка не позволяла себе пропустить поход к парикмахеру, или не сделать маникюр, или не сменить бусы либо косынку к платью. Косынки казались Марте особенно элегантными. Все привычные учителя ходили в серых мешковатых костюмах, которые делали из них не женщин, а работников образования. А Ритуля носила платья. Она не ходила в них, а скользила, плыла по школе в лаковых лодочках, аккуратно сидящих на длинных стройных ногах. Движения у нее были плавными, голос вкрадчивым, и даже когда сердилась, она не срывалась на визгливый ультразвук, как ее коллеги, а смотрела своими огромными глазищами, заглядывала прямо в душу и отчитывала так ласково и так проникновенно, что провинившемуся ученику действительно становилось стыдно и хотелось как можно быстрее бежать и исправлять содеянное. Весь облик француженки был для Марты лишним подтверждением того, что ее любовь к французскому шансону не случайна. Ритуля казалась ей живым воплощением этой музыки. Именно так представлялись Марте женщины, передвигающиеся под эти мелодии по улицам Парижа. Она уже даже не была уверена в том, что завидует Натке, которой предстояло увидеть эту картину живьем. Ей было достаточно Ритули. Лучшей демонстрации и не придумаешь. В ушах француженки поблескивали маленькими камушками сережки, кисть позолоченной змейкой обвивали часы, что служили вовсе не для напоминания о времени, а для того чтобы украшать худенькую кисть с длинными прямыми пальцами и полукруглыми лунками ногтей, накрашенных светлым перламутровым лаком. На безымянном пальце правой руки красовалось маленькое, почему-то девичье колечко, которое было единственной вещью, выбивающейся из сложившегося образа Ритули. Оно было слишком простеньким для такой сложной женщины. На уроках Марта как зачарованная следила за этим кольцом и еле сдерживалась, чтобы не попросить: «Снимите его!» Конечно, она не могла произнести ничего подобного. Кольцо было не простым и имело для учительницы какое-то особенное значение. Это было очевидно. Ритуля меняла строгие однотонные платья: бордовое, фиолетовое, темно-коричневое, приглушенно-болотное и черное – она никогда не надевала одно дважды в неделю. Еще большим разнообразием отличался ее запас шейных платков, поясов, бус и сережек. Но кольцо оставалось неизменным. Оно никогда не снималось, не желало никуда исчезать и своим присутствием нередко отвлекало Марту от мыслей об уроке.

– Опять витаешь в облаках? – нежно укоряла ее Ритуля, и Марта тут же вспыхивала и зарывалась в учебник. Ладно бы на математике отвлеклась или даже на литературе, но на любимом французском.

Французский не просто любили. Его обожали, чем вызывали ревность и праведный гнев других учителей: русского с историей не знают, а французским увлеклись не на шутку. Да просто их сумели увлечь. Ритуля читала ученикам отрывки из романов. Марта однажды слышала, как в учительской ей выговаривала завуч:

– Это плохо кончится, Маргарита Семеновна! Читать детям французский роман, на мой взгляд, извините за каламбур, – полнейший моветон.

– Согласилась бы с вами, если бы читала им «Мадам Бовари» или романы Саган, но я декламирую Гюго и Вольтера. Что в этом плохого?

– Вольтера?! Они же еще ничего не понимают.

– Понимают мелодику речи, слог, и это главное.

– И все же, Маргарита Семеновна, поостерегитесь.

На самом деле француженка никогда не оставляла прочитанное без перевода. Перевод тоже казался неясным и слишком заумным, но оттого еще более притягательным. Казалось, что там кроется какой-то подтекст, будто у слов и предложений существует свой скрытый, неуловимый для детского уха смысл.

Из услышанного Марта сделала очевидный вывод: завуч терпеть не может Ритулю, а еще надо обязательно прочесть романы какого-то Сагана и эту самую «Мадам…» с фамилией, похожей по звучанию на «сухари».

Учителя, в отличие от учеников, Ритулю действительно недолюбливали. Это было заметно по взглядам, что бросали ей вслед, по каким-то кулуарным шушуканьям и перешептываниям, по неодобрительным качаниям головой, когда на вопрос о любимом предмете весь четвертый класс дружно отвечал: «Французский».

– Просто она новенькая, а к новичкам присматриваются, – объясняла всезнающая Натка Марте, которая беспокоилась, как бы Ритулю не выгнали из школы. – И потом, она белая ворона, чужак, а таких вообще терпеть не могут.

– Гонят из стаи, – выдавливала из себя Марта, и на ее ресницах проступали слезинки.

– Ты чего водичку пускаешь? – сердилась Натка.

– А ну выгонят, – жалобно тянула Марта.

– Не выгонят, – успокаивала девочек Наткина мать, к которой они бежали делиться сомнениями. – Никуда ваша Ритуля не денется.

– Почему? – требовала ясности пытливая Натка.

– Потому что директор школы – мужчина.

– И-и? – Марта и Натка переглядывались в недоумении.

– А она женщина, – многозначительно сообщала Наткина мать и уходила переводить, готовить, пылесосить, стирать – в общем, неважно, что делать, лишь бы показать: разговор исчерпан.

– А-а-а, – понимающе тянула ей вслед Натка.

– Что? Что это значит? Ты поняла? – теребила подругу Марта.

– Нет, конечно. Ерунда какая-то: мужчина, женщина – одни загадки и никакой ясности. Маман в своем репертуаре. Но, наверное, действительно не уволят. Тем более раз одобрили театр.

Театр был идеей Ритули.

– Для того, чтобы выучить язык, надо учить, – говорила она. – А для того чтобы хотелось учить, учить надо что-то интересное. Эти тексты, – она брезгливо откладывала учебник, – мне кажутся скучными.

– Вы серьезно? – Вовка Потапов, сын дипломата, не мог признать скучными «Марсельезу» и «Интернационал».

– Вполне.

– Но речь идет о рабочем движении Франции, о революции, о свободе!

– Это, безусловно, важные вещи, Вова, но когда о них трубят со всех трибун, они становятся пресными. Теряют остроту, понимаешь?

Марта понимала, но смутно. Ошарашенный Потапов, скорее всего, не понимал вообще ничего. Натка смотрела на Ритулю выпученными глазами и шептала в сжатый кулачок: «Уволят». Остальные ждали продолжения.