Сесилия Ахерн - Как влюбиться без памяти

Наверное, внутреннего молчаливого осознания мало, наверное, нужно сказать это вслух. Я подняла на Саймона заплаканные глаза и честно, из самой глубины души, как будто это могло заставить его вернуться, твердо проговорила:

— Я полюбила Адама.

— Все в порядке? — спросил меня самый лучший человек на свете, когда я села к нему в машину. Пат завел двигатель, и мы тронулись в путь.

Я кивнула.

Он нахмурился и внимательно посмотрел на мое заплаканное лицо. Я тоскливо отвернулась.

— Ты плакала.

Я шмыгнула носом и уставилась в окно.

— Как его дела? — мягко спросил Адам.

Я молча покачала головой, не в силах выдавить ни слова.

— Что, опять его жена тебе что-нибудь сказала? Кристина, ты же знаешь, она зря на тебя нападает. Это несправедливо, и она неправа.

— Мария тоже может напасть на меня, ровно так же, через несколько дней, — вдруг выпалила я, сама толком не понимая, почему эти слова сорвались у меня с языка.

Пат включил радио.

— Извини, не понял?

— Что же непонятного? И Мария, и все твои родные будут меня винить. Скажут, что я попусту болталась рядом с тобой две недели, вместо того чтобы направить к тем, кто реально мог бы помочь. Ты не задумывался о том, что будет со мной, если ты не откажешься от своего намерения?

— Не будут они тебя винить. Я им не позволю. — Он расстроенно пожал плечами, огорченный моей реакцией.

— Да тебя же не будет рядом, Адам, ты не сможешь меня защитить. И окажется мое слово против их. А ты и не узнаешь, какие проблемы оставишь после… себя, — гневно заявила я, с трудом справляясь с душившими меня спазмами. Я говорила обо всем сразу: и о его родных, и о компании, и о себе.

В этот момент у Адама зазвонил телефон. Едва взглянув на его лицо, я поняла, о чем ему сообщили. Его отец скончался.

Адам не захотел поехать в больницу и не стал отменять нашу поездку. В любом случае теперь нам необходимо было попасть в Типперэри, чтобы он мог заняться организацией похорон. И мы продолжили свой путь, как будто ничего не изменилось, хотя, разумеется, изменилось очень многое: он потерял отца и официально стал главой компании «Бэзил».

— Что-нибудь слышно от твоей сестры? — спросила я. Он не доставал телефон из кармана с тех пор, как узнал о смерти отца. Ни с кем не связывался, не разговаривал. Я решила, что, возможно, у него шок.

— Нет.

— Ты не проверял телефон. Не хочешь ей позвонить?

— Уверен, что ее известили.

— Она приедет на похороны?

— Надеюсь.

Меня обнадежил его позитивный настрой.

— И надеюсь, полиция ее встретит. Вообще-то надо бы мне самому им позвонить и предупредить.

Это уже радовало меньше.

— Может быть, теперь они отменят празднование дня рождения, — тихо заметила я. Мне очень хотелось его поддержать, но нелегко обнаружить нечто хорошее в утрате близкого человека. А ведь Адам явственно нуждался в помощи.

— Ты что, шутишь? Да теперь они ни за что не отменят прием — это же идеальная возможность продемонстрировать, что они по-прежнему сильны и готовы к борьбе.

— О-хо-хо. Я могу сделать что-нибудь полезное?

— Нет, спасибо.

Он молчал и тревожно смотрел в окно, впитывая проносящийся мимо пейзаж, словно хотел замедлить движение машины, отсрочить тот миг, когда он снова окажется там, где ему плохо и страшно. Интересно, а хочет ли он, чтобы я была рядом? Это ни на что не повлияет, я все равно никуда не денусь, но тем не менее хотелось бы знать. Наверное, не хочет. Думаю, он предпочел бы остаться один на один со своими мыслями, и именно эти его мысли меня пугали.

— Послушай, — вдруг сказал он, — а ты не могла бы прочесть еще раз то, что читала на похоронах матери Амелии?

Меня удивила его просьба. Он ничего не сказал мне на похоронах, да и потом не спрашивал, сама ли я это написала. Я была глубоко тронута его словами. Для меня этот отрывок значил чрезвычайно много. Отвернувшись к окну, я сморгнула, чтобы не расплакаться.

Мы ехали по узкой сельской дороге, все вокруг было зеленым, полным жизни даже в это морозное утро. В этих краях занимаются коневодством, повсюду можно увидеть конюшни, где разводят и тренируют скаковых лошадей, — прибыльное дело, которому посвятили себя многие здешние жители, кроме тех, конечно, кто работает на компанию Бэзилов. Пат вел машину весьма небрежно, не притормаживал на крутых поворотах, мало беспокоясь о встречных автомобилях. Я невольно впилась ногтями в кожаную обивку сиденья.

Посмотрела на Адама — волнуется ли он так же, как я. Он, оказывается, пристально за мной наблюдал. Я застала его врасплох.

Он кашлянул и отвел взгляд.

— Я хотел… хотел спросить: ты знаешь, что потеряла сережку?

— Что? — Я пощупала мочку уха, сережки не было. — Черт! Неужели она выпала? Я лихорадочно рылась в складках одежды, обшарила сиденье, но ничего не нашла. Это невозможно, я не могла ее потерять! Я встала на коленки и принялась искать на полу.

— Осторожно, Кристина. — Адам положил руку мне на голову, чтобы я не стукнулась лбом о дверцу, когда Пат закладывал очередной лихой вираж.

— Это мамина сережка. — Я сдвинула его ногу, проверяя, не наступил ли он на нее.

Адам вздрогнул, как будто ему передалась моя нервная тревога.

В результате я так ничего и не нашла и села на место, огорченная донельзя. Мне хотелось немного помолчать.

— Ты ее помнишь?

Я редко говорю о маме, не потому, что мне не хочется ее вспоминать, просто я слишком мало времени прожила с ней и у меня почти не осталось воспоминаний. Иногда я пытаюсь вызвать в памяти связанные с ней картинки, но они слишком отрывочны, чтобы об этом рассказывать.

— Эти сережки — одна из немногих вещей, что остались от нее. Я любила сидеть на краю ванны и смотреть, как она одевается перед тем, как пойти в гости. Мне очень нравилось наблюдать, как она красится. — Я закрыла глаза. — Я вижу, как она смотрит в зеркало, волосы заколоты сзади, шея открыта. У нее в ушах эти сережки — она надевала их по особо торжественным случаям. — Я потеребила мочку уха. — Странно, почему мы запоминаем определенные моменты. Судя по фотографиям, мы много времени проводили вместе, а я вот почему-то запомнила именно это. — Я помолчала, потом сказала: — Так что, отвечая на твой вопрос: нет, я ее почти не помню. Наверное, поэтому я всегда ношу эти сережки. Раньше мне это как-то в голову не приходило. Когда мне говорят, какие они красивые, я могу сказать: «Спасибо. Это серьги моей мамы». И таким образом она присутствует в моей жизни, становится более реальной. Она перестает быть чем-то абстрактным, частью чужих воспоминаний, чужих рассказов, кем-то, кто смотрит на меня с фотографий — на них она всегда разная, в зависимости от ракурса, от света. Я часто спрашивала у сестер: мама — такая? Ты помнишь ее такой, как на этом снимке? И они говорили: «Нет, она другая». И рассказывали, какой она сохранилась в их памяти. У меня в воспоминании она стоит спиной, я вижу ее ухо с сережкой и подбородок. Иногда мне ужасно хочется, чтобы она обернулась и я могла бы увидеть ее всю целиком, иногда я проделываю это в воображении. Звучит, наверное, странно.