Наталья Нестерова - Ищите кота (сборник)

Каждый человек, входящий в вашу личную жизнь, будь то муж, свекровь или брат супруга, привносит с собой маленький мирок в ваш собственный большой мир, раздвигает его границы, поселяется, требует внимания, общения, участия. Если воцарение нового персонажа оказывается негативным, то отгородиться от него, выстроить стену, не разрушив часть собственного пространства, невозможно, а отрезать получится только по-живому, с кровью.

Ирина и Элька — единственные дочери у своих матерей. В детстве девочки, конечно, мечтали о сестричке или братике. Во взрослые лета ни та, ни другая не помышляли о подобном подарке — новом человеко-мирке, о котором неизвестно: окажется он курортным оазисом или камерой пыток. Поэтому Ирина и Элька некоторое время настороженно приглядывались друг к другу. А потом слились в сестринской любви — счастливой и негаданной. И этой любви не помешало то, что девочки не просто разные внешне, у них и характеры противоположные.

Ирина — шумная, легко вспыхивает, орет на детей и на мужа, сюжеты в новостной передаче по телевизору: про несправедливость в отношении сирых и убогих, про коррупцию, про депутата, который на автомобиле задавил старушку, — способны вызвать получасовое извержение эмоций. Элька — женщина-перинка, облачко в юбке, никогда не повышает голос, не суетится. Ее волнение в ситуации, при которой мы сходим с ума (например, опаздываем на поезд, несемся по перрону), выражается только в ярком румянце на щеках. Однако в момент принятия решений, а подобных моментов было множество в их жизни, Ира всегда слушает Эльку, которая тихим голосом задумчиво говорит: «Мне кажется, лучше поступить вот так-то». Ира поступает, как кажется Эльке.

— Вы точно сестры? — однажды засомневалась Катя. — Ничего общего. Папа не напутал?

— У нас одинаковая, папина, форма ушей, — ответила Элька.

С тех пор мы их зовем Ушастыми или Ушастиками.

Настоящее кино, долгоиграющая многосерийная мыльная опера, началось в семьях Ирины и Эльки, когда папа вздумал умирать и проговорился. Он, понятно, был центром смерчей. Две мамы — источники торнадо. На линии огня, пересечения смерчей, стояли Ирина и Элька. Папа, Виктор Сергеевич, повторюсь, в эпицентре, который, как известно, точка покоя. Всякие опасения, что две жены, законная и гражданская, доведут его до тяжелого инфаркта, вскоре пропали. Виктор Сергеевич даже приободрился, помолодел.

Я и потом часто замечала: человеку важнее покаяться, чем получить отпущение грехов. Сбросил тяжкий груз и почувствовал большое облегчение, даже если груз-камень постоянно маячит перед глазами и ты спотыкаешься об него на каждом шагу.

Виктор Сергеевич полагал, что теперь имеет право даже иногда навещать дочь Эльку, проживающую совместно с мамой. После этих визитов, реальных или выдуманных, торнадо под названием «Ирина мама» бушевало с новой силой, а с Виктора Сергеевича как с гуся вода.

— Ушастики, — спрашивала я, — уж очень благодушен Виктор Сергеевич. Нет ли у него еще одной семьи в ближайшем Подмосковье? А у вас, соответственно, еще сестрички или братика?

— Он несколько лет назад, кажется, в Африку летал в командировку? — подхватывала Настя.

— С черненьким братиком вы смотрелись бы отлично, — разворачивала тему Катя. — Только форму ушей не забудьте у негритенка проверить.

— Элька! — возмущалась Ирина. — Они превращают нашу семью в «Ширли-мырли».

Года полтора или два, слушая рассказы Иры и Эльки, мы искренне переживали за бедных мам. Одна предательством длиною в двадцать лет оскорблена. Другая все эти годы сидела тихо как мышь, а теперь ее обвиняют в подлости. Женщины образованные, с хорошими манерами, они выказывали интеллигентность во всех областях жизни, кроме общения с соперницей. Личного общения никогда не было. Они друг друга не видели (и на похоронах Виктора Сергеевича не встретились, потому что мама Эльки ушла из жизни раньше), но общение их было скандально-интенсивным. Посредством дочерей и телефона.

— Набери номер этой сволочи! Я ей все скажу! — требовала мама Ирины.

На другом конце трубку держала Элька и озвучивала с ходу отредактированный вариант гневного послания Ириной мамы. Сестры были обязаны повторять в трубку дословно, но ответ сглаживали как могли.

Слушая потом пересказ телефонных баталий в изложении Иры и Эльки, мы хохотали до колик в животе. Потому что через два года перестали относиться к этому конфликту как к великой драме. Точнее — драма превратилась в фарс. Мамам было меньше лет, чем нам сейчас. Но мы-то были молоды, и мамы нам казались глубоко пожилыми.

Мы пришли к заключению, что у мам Иры и Эльки юные страсти уже погасли, нервы зацементировались, наблюдался сенсорный, то есть чувственный, голод, а теперь они получили возможность разогнать кровь и побуйствовать. Мы никогда не высказывали перед одной или другой мамой, перед Виктором Сергеевичем своего отношения открыто. Но в нашем тайном смехе, в иронии была изрядная доля юношеского верхоглядства, даже покровительственного пренебрежения.

Случись сегодня подобное, поведи себя наши дети аналогично, откройся их отношение, мы были бы глубоко оскорблены. Тогда веселились, а сейчас бы негодовали. Все верно, так я и думаю. Потому что мы и наши дети, невестки и зятья — совершенно другая генерация. Мы работали на износ — по месту службы и ночами — чтобы сшить на машинке или связать на спицах, крючком себе обновку, ведь хотелось выглядеть модно и красиво. Мы треть жизни простояли в очередях за мясом, овощами и школьной формой. Мы считали копейки — не образно, а натурально, случалось, что по утрам было не найти пятака на метро. Мы водили детей в спортивные секции, в кружки, и пока они занимались, прочесывали окрестные магазины — вдруг там что-то выбросили. Мы хронически недосыпали, если удавалось занять сидячее место в транспорте, отключались мгновенно…

Какие-то героини получаемся… Однако наши мамы, которые детьми пережили войну и послевоенную разруху, считали, что мы счастливо и легко живем. Читаем книги, толстые литературные журналы, следим за новинками, ходим по театрам и в кино, у нас вечные застолья и компании — праздник, а не жизнь.

Возможно, самая горькая печаль в том, что наши мамы не видят, как сложилась взрослая жизнь их горячо любимых внуков. Они не стоят по десять лет в очереди на автомобиль, они летают в отпуск в Турцию и в Египет. И это не просто точки на карте или тема сюжета в телевизионном «Клубе путешественников», а настоящие, реальные страны…

В отличиях Ирины и Эльки имелся и другой разрыв, по-настоящему драматический. Мы, рожденные с пятидесятого по шестидесятый годы прошлого века, относились к тому, надеюсь, последнему поколению женщин, для которых аборт был неизбежной составляющей сексуальной жизни. В гинекологических клиниках Москвы (только Москвы!) делалось до пятисот абортов в день. Так было, и я не хочу углубляться в анализ, копаться в давно решенной проблеме. Скажу только, что аборт не был для нас чем-то вроде прижигания бородавки. И наши мужья, которые провожали нас в клинику и встречали после операции, вовсе не походили на перепуганных вначале и смахнувших со лба пот в финале блудливых самцов. Но кому-то доставалось немного — два-три аборта, а кто-то не вылезал из абортариев. Ирина в числе последних. Сколько? Много. Очень много. Наверное, они с мужем были запрограмированы рожать «людей будущего», поэтому все противозачаточные ломались, рвались и попросту не действовали. А реальной возможности безудержно плодиться у них не было.