Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии

— Вы давно вместе? — спрашивает Макс, когда Карапетян распрощался.

— Целую вечность, — отвечает Келлер проказливо, как говорит школьник об учителе, едва тот повернется спиной. — Ну, то есть больше половины моей жизни.

— Он меня так не слушается, как его, — замечает Меча.

Юноша смеется:

— Ты ведь только мама… А Эмиль — мой тюремщик и надзиратель.

Макс взглянул на Ирину Ясенович, гадая, есть ли у нее ключи от темницы, на которую намекал Келлер. Она не особенно красива. Но привлекательна, спору нет, в расцвете юности, в мини-юбочке, типичное порождение swinging London… [35] Swinging London ( англ. ) — «веселящийся Лондон»; в шестидесятые годы английская пресса использовала это определение для рекламы Лондона как центра мод, музыкальной жизни и проч. Большие черные миндалевидные глаза. Молчаливая и на первый взгляд нежная. Славная девочка. Они с Келлером казались не столько влюбленными, сколько друзьями, и когда украдкой, как сообщники, переглядывались за спиной у взрослых, возникало впечатление, что объединяющие их шахматы были для обоих сложным, умственным, но необыкновенно увлекательным приключением.

— Давайте чего-нибудь выпьем, — предлагает Меча. — Вон там.

Разговаривая, они спускаются по Сан-Антонино и по Сан-Франческо к парку, окружающему отель «Империаль Трамонтано», где среди пальм, бугенвиллей и магнолий играет оркестр, а человек тридцать — в рубашках поло, в наброшенных на плечи джемперах, в джинсах — занимают столики вокруг эстрады, расположенной невдалеке от крутого откоса на фоне черной воды залива и далеких огней Неаполя.

— Мама никогда о вас раньше не рассказывала. Где вы познакомились?

— На пароходе, в конце двадцатых. На пути в Буэнос-Айрес.

— Макс был платным танцором, — добавляет Меча.

— Платным?

— Профессиональным увеселителем. Танцевал с одинокими дамами и с девочками, и это очень недурно у него получалось. Знаменитое танго моего первого мужа имеет к нему самое прямое отношение.

Юный Келлер не выказывает интереса. То ли до танго ему нет дела, соображает Макс, то ли ему не нравятся упоминания о том, как жила его мать, пока он не появился на свет.

— А-а, ну да, — холодно замечает он. — Танго.

— А в какой области подвизаетесь ныне? — интересуется Ирина.

Шофер доктора Хугентоблера умудряется ответить и убедительно, и общо:

— Бизнес. На севере у меня клиника.

— Неплохо, — замечает Келлер. — От наемного танцора — до владельца клиники и виллы в Амальфи.

— В промежутках бывало всякое, — отвечает Макс. — За сорок-то лет…

— Вы знавали моего отца? Эрнесто Келлера?

Макс старается припомнить:

— Возможно… Но не уверен…

И встречается глазами с Мечей.

— Вы познакомились на Ривьере, в доме Сюзи Ферриоль, — невозмутимо говорит она. — Во время гражданской войны в Испании.

— Ах, ну да, конечно!.. В самом деле…

Они заказывают прохладительные напитки, минеральную воду и негрони для Макса. Когда официант возвращается с подносом, начинают греметь электрогитары и ударные, а певец — немолодой красавец в накладке и в пиджаке-фантази — заводит что-то из репертуара Джанни Моранди. [36] Джанни Моранди (р. 1944) — популярный итальянский музыкант. Хорхе Келлер и Ирина, наскоро расцеловавшись, идут танцевать, вместе с другими проворно и легко движутся в живом ритме твиста.

— Невероятно, — говорит Макс.

— Что именно?

— Твой сын. То, каков он оказался. И как ведет себя.

— Ты имеешь в виду, что трудно поверить, будто он оспаривает титул чемпиона мира?

— Именно это.

— Понимаю… Ты думал увидеть бледненького хлипкого заморыша, ничего не видящего, кроме шахматных клеток.

— Ну да, что-то в этом роде.

Меча Инсунса качает головой. Не надо обманываться, предупреждает она. Клетки присутствуют здесь неотступно. В это трудно поверить, но Хорхе продолжает разыгрывать отложенную партию. Но, конечно, главное его отличие от остальных — то, как он это делает. Иные гроссмейстеры удаляются от мира и от жизни, живут, как отшельники, как затворники в скитах. Но Хорхе Келлер не таков. Он поступает как раз наоборот — проецирует шахматы на мир и на жизнь.

— Но внешность обманчива, — заключает она. — Обманчива вдвойне. Он только кажется нормальным обычным молодым человеком. На самом деле он видит мир и все в нем не так, как ты или я.

Макс кивает в сторону Ирины Ясенович:

— А она?

— Странная девочка. Я сама не могу постичь, что там у нее в этой головке… Она, без сомнения, выдающаяся шахматистка. Светлый ум, мертвая хватка. Но вот я, например, не знаю, насколько ее манера вести себя присуща ей самой или же определяется ее отношениями с Хорхе. А как было раньше, до того, как они познакомились, мне неизвестно.

— Не знал, что женщины хорошо играют в шахматы. Всегда считал это чисто мужской игрой.

— А вот и нет… Многие женщины, и прежде всего в Советском Союзе, добились гроссмейстерского звания. Но беда в том, что немногие могут выйти на мировой уровень.

— Почему?

Меча отпивает глоток воды и на мгновение задумывается. У Эмиля Карапетяна, говорит она наконец, есть теория на этот счет. Отыграть несколько партий в турнире — совсем не то же самое, что участвовать в чемпионате мира. Такой марафон требует длительных непрерывных усилий, предельной концентрации сил — причем в течение довольно долгого времени — и эмоциональной стабильности. А женщинам, подверженным колебаниям биоритмов, трудно поддерживать это ровное, однородное состояние неделями или даже месяцами, пока длится матч. И такие факторы, как беременность или материнство, способны нарушить равновесие, жизненно необходимое в подобного рода испытаниях. И потому очень немногие женщины выходят на высший уровень.

— И ты с этим согласна?

— В какой-то степени.

— А Ирина тоже так считает?

— Нет. Категорически возражает. Утверждает, что никакой разницы нет.

— А Хорхе какого мнения?

— Согласен с Ириной. Говорит, что это прежде всего вопрос стереотипов и укоренившихся обычаев. И что в ближайшие несколько лет все изменится неузнаваемо — и в шахматах, и вообще везде. И уже меняется…

— Думается, он прав, — замечает Макс.

— Ты говоришь так, словно не жалеешь об этом.

Меча наблюдает за ним с интересом. Его слова больше похожи на провокацию, чем на учтивую реплику в разговоре. Макс отвечает, придав лицу просветленно-меланхолическое выражение:

— У каждой эпохи есть своя высшая точка. И люди, наиболее полно выражающие ее. Мое время кончилось довольно давно, а затянутые финалы я не люблю.

И отмечает про себя, что от улыбки лицо Мечи молодеет, словно кожа на нем разглаживается. Или, может быть, это от того, что теперь глаза ее, где вспыхивают искры сообщничества, становятся такими, какими он помнит.