Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии

— И тогда я разузнал все, что мог, о вашем прошлом.

После этого Мостаса вернулся к рассказу. Гитлер и его министры терпеть не могут Чиано. Тот, будучи совсем не обделен здравым смыслом, неизменно считал и считает, что Италии лучше держаться подальше от некоторых проектов Берлина. И, как человек предусмотрительный и дальновидный, завел в подходящих для этого местах банковские ячейки. На всякий случай. Счет в британском банке ему пришлось закрыть из политических соображений, но с банками на континенте все обстоит превосходно. Главным образом со швейцарскими.

— За сделку с самолетами Чиано попросил себе четыре процента комиссионных — сорок тысяч фунтов. Почти миллион песет, и Ферриоль сперва дал на эту сумму поручительство по векселю цюрихскому банку «Сосьете Сюисс», а потом выплатил тем золотом, что было конфисковано в «Банко де Эспанья» на Пальма-де-Майорке… Что скажете?

— Скажу, что это большие деньги.

— Деньги большие, — кивнул Мостаса и сделал еще глоток, — а политический скандал получится еще больше.

При всем своем хладнокровии Макс на этот раз не пытался изображать безразличие.

— Понимаю, — сказал он. — Если, разумеется, это дело всплывет.

— Да, в том-то и все дело. — Мостаса подхватил мизинцем каплю вина, не дав ей упасть на скатерть. — Когда я расспрашивал о вас, мне сказали, что вы хороши собой и весьма неглупы. Ну, до привлекательности вашей мне дела нет — я человек традиционных вкусов. Что касается второго вашего качества, я очень рад, что оно так блистательно подтверждается.

Он замолчал на миг, смакуя бургонское.

— Томас Ферриоль — стреляный воробей. И на все неизменно требует расписку. Дело было спешное, но при этом верное, а то, что Чиано взимает комиссионные, — для Рима давно уж никакая не новость. Тесть об этом превосходно осведомлен и не возражал, если только все происходящее, как до сей поры, не получало огласки… И Ферриоль, по своему обыкновению, озаботился тем, чтобы подтвердить всю сделку документами. А среди них имеются три собственноручных письма Чиано, в которых он оговаривает свой процент… Остальное нетрудно вообразить.

— Почему же вернуть эти письма решили только сейчас?

Мостаса удовлетворенно оглядел почти пустой бокал.

— Тут может быть много причин. То ли возникли трения в итальянском кабинете министров, где позиции Чиано оспариваются другими представителями фашистской элиты… То ли он сам решил принять меры предосторожности в преддверии более чем вероятной победы мятежников. То ли кто-то захотел лишить Ферриоля материалов, а с ними — и возможности дипломатического шантажа. Как бы то ни было, Чиано желает заполучить свои письма, и вас наняли для исполнения его воли.

Все было до такой степени ясно и очевидно, что и Макс перестал темнить.

— И все-таки я не понимаю… И уже говорил это раньше… Почему именно я? Разве у итальянцев не нашлось собственных специалистов?

— Я думаю, что тут все очень просто. — Мостаса достал из кармана кисет и принялся набивать трубку, уминая табак большим пальцем. — Мы ведь во Франции, а положение в мире сейчас требует действовать с особой деликатностью. А вы лишены политических пристрастий и, если можно так выразиться, в этом смысле апатрид.

— У меня — венесуэльский паспорт.

— Я таких хоть полдюжины куплю, уж не сочтите за хвастовство. Не забывайте, что, помимо венесуэльского паспорта, есть у вас еще и несколько уголовных эпизодов — доказанных и нет — в разных странах Европы и Америки… Если что-нибудь не заладится, отвечать вам, и только вам. Итальянцы от всего отопрутся.

— Скажите, а вам-то какое дело до всего этого?

Мостаса, уже раскуривший трубку, взглянул на Макса сквозь первое облачко дыма. И во взгляде этом читалось едва ли не удивление.

— Вот тебе раз… Я думал, вы уже давно догадались… Я работаю на правительство республиканской Испании. То есть сражаюсь на стороне добра… Если, конечно, допустить, что в историях такого рода вообще можно толковать о добре и зле.

Макс, привыкший скользить глазами по страницам романов с продолжением, которые печатаются в иллюстрированных журналах, а читаются в отелях, спальных вагонах и каютах трансатлантических лайнеров, всегда считал, что слово «шпион» применимо лишь к утонченным авантюристам международного класса и зловещим незнакомцам, редко появляющимся при свете дня. И потому очень удивился, когда Мостаса очень непринужденно предложил проводить его до отеля «Негреско», а заодно прогуляться в приятном обществе — определение принадлежало ему же — по Променаду. Возражений не последовало, и они, как двое давних и хороших знакомых, прошли изрядное расстояние, словно болтая о разных пустяках, точно так же, как и прочая публика, фланировавшая по бульвару меж фасадами отелей и берегом моря. Речь, однако, шла совсем не о пустяках. И Мостаса, благодушно посасывая трубку и нахлобучив свою мятую шляпу так, чтобы тень падала на стекла очков, завершил рассказ о предстоящем деле и ответил на вопросы Макса, при внешней безмятежности не расслаблявшегося ни на миг:

— А заплатим мы вам больше, чем фашисты, — повторял он время от времени. — Не говоря уж о том, что республика, само собой, будет вам благодарна.

— Нет и не может быть награды выше, — позволил себе иронию Макс.

Мостаса негромко посмеялся сквозь зубы. Негромко. Почти добродушно. Но из-за шрама на нижней челюсти лицо его при этом принимало какое-то двусмысленное выражение.

— Не зарывайтесь, сеньор Коста. Я ведь представляю здесь законное правительство Испании. Демократического, знаете ли, государства, борющегося с фашизмом.

Поигрывая тростью, Макс краем глаза наблюдал за ним. Если бы не очки, агент напоминал бы переодетого жокея и, когда стоял и шел, казался еще более хрупким и тщедушным. Тем не менее жиголо в силу профессиональной надобности довел до автоматизма свойство сортировать людей по неявным или не бросающимся в глаза деталям. В том неверном и зыбком мире, где он обитал, от жестов или фраз, принятых в общежитии, проку было столько же, сколько за карточным столом — от поведения опытного игрока, тонким блефом вводящего противника в заблуждение. Имелись иные коды, и Макс со временем научился их расшифровывать. И тех сорока пяти минут, что он провел с Мостасой, хватило, чтобы со всей определенностью понять: этот благодушный, располагающий к себе господин, с такой непринужденной естественностью сообщивший, что сражается на стороне добра, может оказаться гораздо опасней угрюмо-грубоватых итальянцев. И, кстати, Максу казалось странным, что они не сидят сейчас на парковой скамейке, пряча лица за развернутыми газетами и не следят за ними неотступно, чтобы со вполне понятным неудовольствием убедиться, что Фито Мостаса осложняет им жизнь.