Жан-Мишель Генассия - Клуб неисправимых оптимистов

Однажды — я как раз скоблил паркет губками из витой металлической стружки — она вдруг ни с того ни с сего спросила:

— Ты ничего не сказал Франку?

— Я ни разу ему не написал. Он тоже.

— Франк вам не звонил? Не прислал ни одного письма?

— Нет. Но тебе он напишет, не сомневайся.

Сесиль уткнулась в книгу, но я видел, что она не читает.

— Тебе не надоело работать? Может, пробежимся? — предложил я.

— Не хочу.

— А как насчет партии в шахматы?

— Что за удовольствие — сидеть часами на стуле, двигать фигуры и ждать ответного хода? По-моему, все настольные игры просто нелепы.

— Я познакомлю тебя с друзьями. Вы найдете общий язык. Они бывшие коммунисты. Ну, не все. Ты поймешь. Среди них есть тонкие знатоки и ценители литературы. Может, увидишь Кесселя или Сартра.

— Они часто там бывают?

— Приходят по вечерам. Но иногда и днем.

— Вперед!

Мы за десять минут доехали на двадцать первом до улицы Данфер, но день для первого визита Сесиль я выбрал неудачный. В «Бальто» было непривычно шумно, атмосфера накалилась до предела.

— Это, что ли, твой шахматный клуб? — тихо поинтересовалась Сесиль.

— Обычно здесь тихо и спокойно.

Мы появились, когда скандал был в самом разгаре. В таких случаях невозможно оставаться сторонним наблюдателем, поэтому те, кто хотел посидеть в тишине, перешли в бистро на другой стороне площади. Вообще-то, ничего из ряда вон выходящего не случилось: в любом сообществе привычная мирная обстановка может в мгновение ока смениться противостоянием всех со всеми. 12 апреля 1961 года Юрий Гагарин впервые в мире облетел вокруг Земли на ракете «Восток», и все поняли: произошло одно из тех фундаментальных событий, которые меняют ход истории человечества. Событие, вызвавшее всеобщий единодушный восторг, раскололо клуб: «живые» и «выжившие», как их называл Игорь, скрежетали зубами и орали друг на друга, забыв о приличиях. Схлестнулись те, кто ненавидел тяготеющую к социализму идеологию и смотрел в сторону Америки, и те, кто бежал из Восточной Европы, но остался убежденным социалистом. Последние считали, что сбой дала система, но не идеология. Ее основы остались незыблемыми, а идеалы были близки сердцам миллионов. Их раздирали внутренние противоречия: они восхищались успехами и победами страны, где были изгоями и где их ждала верная смерть. Планетарное противостояние США и СССР отвлекало членов клуба от шахмат и чтения, близкие друзья обвиняли друг друга во всех смертных грехах, не стесняясь в выражениях. Поводов для ссор было не счесть, начиная с Гагарина, обставившего америкашек, Ботвинника, который в энный раз легко обыграл всех своих соперников, стал чемпионом мира и явно не собирался сдавать позиции, и кончая ролью ленинской доктрины в неуязвимости русской хоккейной дружины и успехах советских метателей молота (они метали свой снаряд выше и дальше всех в мире благодаря качеству русской стали и массовости спорта!).

— Разве это не безоговорочное доказательство?

— Я полагал, ты ненавидишь систему?

— Я стараюсь быть беспристрастным и оценивать результаты по их истинному достоинству.

— Они — порождение системы.

— Я уважаю народ, которым восхищаются все честные люди.

— Ты только что признал, что соглашаешься с системой.

— Ничего подобного я не говорил.

— Нет, сказал!

— Не передергивай! Эта система — чистое извращение. Она не уважает человека, давит на него, уничтожает. Я марксист, а не коммунист.

— Все коммунисты и марксисты — тупые мерзавцы!

— А ты — грязный фашист.

Мир взорвался и разделился на два лагеря, умеренных не осталось. Каждый жаждал высказаться, привести довод в пользу собственной правоты, поделиться опытом. Никто никого не слушал и не слышал, страсти накалялись, спорщики переходили на русский, немецкий, венгерский и польский.

Сесиль совершила грубую ошибку, вмешавшись в чужой спор, а я не сумел этому помешать, потому что не был готов к такому повороту событий.

— Простите, — сказала она, перебив Томаша, — но мне кажется, что происходящее следует рассматривать в исторической перспективе. Учитывая, как и с чего все начиналось, СССР совершил великий технологический прорыв. Страна создала космическую отрасль промышленности всего за пятнадцать лет благодаря четкому планированию и исследованиям в…

Закончить Сесиль не удалось.

— Кто это такая? — закричал Томаш.

— Я с вами согласен, мадемуазель, — произнес Павел. — Однако следует уточнить, что главный вклад в это исследование внесли братские социалистические страны, в том числе…

— Кто вы? — не успокаивался разъяренный Томаш.

— Она мой друг, это я ее привел.

— Женщины в клуб не допускаются! Мало того что приходится терпеть престарелых коммуняк, так теперь еще и баба затесалась!

— Баба в гробу тебя видала! Паршивый трухлявый реакционер! — Сесиль дала Томашу пощечину, чего делать, безусловно, не стоило. Удар прозвучал, как звук кимвала.

Несколько секунд стояла гробовая тишина, все остолбенели от изумления и пытались осознать случившееся, глядя на побагровевшее лицо со следами пальцев на коже. Позже Леонид объяснил мне, что за этот короткий отрезок времени болевой сигнал поступил в мозг Томаша. Леонид не любил поляков. Томаш кинулся на Сесиль, собираясь ее задушить, но она оказалась шустрее и увернулась. Поднялся невообразимый шум. Перевернутые столы с грохотом падали на пол, разлетались в стороны шахматные фигуры и доски, звенело разбитое стекло. Павел и Леонид удерживали Томаша, жаждавшего растерзать Сесиль, а я тащил ее за руку на улицу.

— Что на тебя нашло? Ты рехнулась?

— Ну, ничего себе! Ты защищаешь этого придурка? Хорош друг!

Не дав мне сказать ни слова в свое оправдание, она перебежала на другую сторону бульвара Распай, не обращая внимания на возмущенное гудение машин, и нырнула в метро. Я вернулся в «Бальто», где успел разгореться жаркий спор о том, имеют ли женщины право посещать клуб. Политические взгляды не имели значения, единомышленники яростно наскакивали друг на друга и солидаризировались с недавними противниками.

— Ни одно правило нашего клуба не запрещает женщинам приходить сюда, — возвестил Игорь веским тоном отца-основателя.

— Правила — составная часть демократии и устанавливаются большинством, — вмешался Грегориос. — Хочу напомнить — демократию придумали греки. Давайте проголосуем! Я голосую против. Предпочитаю чисто мужское общество.

Имре и Тибор впервые не согласились друг с другом на публике.

— Мы не в английском клубе, — сказал Имре. — Здесь действует единственное правило — свобода.

— Нельзя позволить коммунистам все захватить и испортить.

— Ты несешь чушь, Тибор.