Цянь Чжуншу - Осажденная крепость

Его принялись уверять, что контрабанды нет и вещей немного. Ли указал на свой сундук:

— Вот одно место, наверху еще несколько.

Глаза комбата сузились, будто он вдруг стал близоруким; он долго вглядывался в сундук, затем выпалил пулеметной очередью:

— Хороша штучка! Чье это? Что внутри? Это возить не положено! — Тут глаза его еще раз сузились — офицер уставился на спускавшуюся по лестнице Сунь. — Она едет с вами? Ей тоже не положено. Я не успел тогда все объяснить, меня вызвали… Женщин не возим. Если б женщин разрешали брать с собой, я бы скомандовал своей Ван: ать-два, три, шагом марш, поехали! Ха-ха-ха!

Сунь даже вскрикнула от негодования, а Хунцзянь дождался, пока офицер вышел в дверь напротив, и крикнул в его удаляющуюся широкую спину:

— Мерзавец!

Чжао и Гу принялись уговаривать Сунь не обращать внимания — на вежливость людей такого сорта рассчитывать не приходится. Она извинялась, что из-за нее сорвалась поездка, а Ли просил у нее прощения за то, что не выяснил всех деталей и заставил нарваться на обидное сравнение. Этим он выбил почву из-под ног у Хунцзяня, уже готового наброситься на него.

Ли Мэйтин тут же стал говорить, что он доволен срывом этого предприятия, напомнив притчу: «Старик потерял лошадь — кто знает, может, это к счастью?»

— Те, что носят при себе оружие, обожают самоуправствовать, — заключил он, — а нам нужно быть особенно осторожными — с нами девушка. К тому же ехать в Хунань кружным путем через Шаогуань слишком накладно. Господин Фан тут совершенно прав.

В Интани предупредительность господина Ли в его отношениях с Хунцзянем была весьма заметна, но неприязнь к нему со стороны Хунцзяня все росла, и один раз, усмехнувшись, он даже сказал Синьмэю:

— Ишь, как старается! И все ради того, чтобы я не напоминал о его «представительских» расходах! Я бы на его месте своих добавил бы.

По ночам, ворочаясь без сна, он уже не раз пожалел, что ввязался в эту авантюрную поездку. Ему казалось, что он уронил свое достоинство, оказавшись в одной компании с Ли и Гу. Десяти дней, проведенных в их обществе, достаточно, чтобы у человека опустились руки… Прошедшим днем, прогуливаясь с Синьмэем, он услышал в выкриках торговца арахисом интонации своего родного города. И верно, то был его земляк, заброшенный сюда войной. Торговец поинтересовался, на какой улице их уездного городка жила семья Фана, но не стал жаловаться на свои беды или просить денег на обратную дорогу. И это по-настоящему растрогало Хунцзяня: наверное, не один раз натыкался парень на черствость земляков, так что перестал даже заикаться о своих нуждах. Сколько невзгод придется еще пережить, чтобы дойти до такого состояния, когда перестанешь уже ждать сочувствия от кого бы то ни было!

Синьмэй стал иронизировать: если Фан будет унывать при первой же неудаче, он и в любви никогда не добьется успеха. Фан парировал:

— Да уж конечно, мало кто так настойчив, чтобы столько лет ухаживать за одной девушкой, как ты за Су.

— Мне тоже последнее время грустно. Вчера ночью спросил вдруг самого себя: вспоминает ли обо мне Су Вэньвань хоть изредка?

Фан подумал о Тан Сяофу, и сердце его затрепетало, как язычок пламени:

— Мы каждый день думаем так или иначе обо многих людях — о родных и друзьях, о врагах и тех, кто нам безразличен. Но чтобы постоянно вспоминать одного человека, вызывать в своем воображении его образ, желать увидеть его — такое бывает нечасто. Мы слишком заняты, нас все время что-то отвлекает. Если сложить все время, проведенное в мыслях даже о близком человеке, вряд ли наберется больше часа за всю жизнь…

— Надеюсь, мне ты посвятил хотя бы несколько секунд? Сказать по правде, я часто думал о тебе с самой нашей первой встречи, жаль только, не носил с собой секундомера.

— Между прочим, несостоявшиеся любовники чаще думают друг о друге. Может быть, ты во сне почувствовал, что приснился Су!

— Откуда у нее время видеть сны, да еще о таких бесприютных бродягах, как мы! К тому же видеть меня во сне значило бы изменять Цао Юаньлану.

Заметив, что приятель относится к разговору слишком серьезно, Фан решил разрядить обстановку:

— А ты настоящий диктатор! Своей будущей жене даже сны видеть не позволишь, чего доброго, еще наймешь детективов следить за ее подсознанием.

Три дня спустя путешественники втиснулись в как всегда переполненный автобус, идущий в Наньчэн. Ничего, утешали они друг друга, ехать не так уж долго, можно и постоять. Одно из сидений занимал парень в коротких штанах с лоснящимся лицом; он так прочно сидел, расставив ноги, что казался неотъемлемой деталью автобуса. Перед ним стоял большой мешок — по-видимому, с рисом. Синьмэй спросил Сунь, не хочет ли она присесть на мешок — на нем даже мягче, чем на сиденье. Та и сама подумывала об этом, но стоило ей попросить разрешения у хозяина, как тот, рассердившись, замахал руками:

— Нельзя, там рис, который едят, понимаешь?

Синьмэй также сердито уставился на него:

— А что случится, если на него сядет такая маленькая женщина?

— Сам не понимаешь? А еще мужик называется! Это же рис, его в рот кладут.

Сунь топнула ногой и заявила, что не хочет сидеть на мешке, но ее спутник не унимался, а парень все твердил, что «это рис, его в рот кладут». Чжао и Гу потребовали, чтобы в таком случае он уступил свое место. Видя, что он в меньшинстве, парень согласился, чтобы на мешок сел кто-нибудь из мужчин, но ни в коем случае не Сунь. Мужчины ее усаживали, девушка обиженно отказывалась. Наконец владелец мешка, которого назвали уже и нахалом и суеверным невеждой, не выдержал, смерил злым взглядом Сунь, вытащил из-под себя и постелил на мешок куртку. Очевидно, ей предназначалась роль изолирующей прокладки. Уставшая от тряски Сунь уступила уговорам спутников и села.

Наискосок от нее оказалась молоденькая белолицая женщина в трауре, но с ярко накрашенными губами. Черты лица ее были настолько невыразительны, что их, как говорится, можно было стереть одним прикосновением влажного горячего полотенца. Сначала женщина молча наблюдала за происходящим, потом заговорила с Сунь на сучжоуском диалекте, кокетливо улыбаясь и выказывая неровные зубы. Она осведомилась, не из Шанхая ли Сунь, и обозвала местных жителей грубиянами, с которыми невозможно разговаривать по-хорошему. Ее муж, служивший в провинциальном правительстве Чжэцзяна, недавно заболел и умер, и теперь она направлялась в Гуйлинь к деверю. Она позавидовала Сунь, которую сопровождают четверо мужчин, пожаловалась, что едет в одиночестве, если не считать слуги, и выразила желание вместе добираться до Хэнъяна — все легче будет.

Автобус остановился, водитель и большинство пассажиров пошли завтракать. Женщина осталась, достала корзинку и уговорила Сунь отведать ее печенья из рисовой муки. Чтобы не вводить вдову в расход, Чжао и Фан отправились погулять. Гу Эрцянь вытащил из кармана недокуренную сигарету. Ли наклонился к женщине и тихо сказал: