Салман Рушди - Прощальный вздох мавра

– Чтоб вам никогда не найти то, что вы ищете, – крикнул он мне вслед на безупречном английском, сделав «рожки» мизинцем и указательным пальцем левой руки. – Чтоб вам на тысячу и одну ночь потеряться в этом дьявольском лабиринте, в этом городе проклятых!

Я вошел в «Ла гобернадору» спросить дорогу. Мои глаза, которые я все время щурил из-за режущего, как бритва, света, отражаемого белыми стенами Бененхели, не сразу привыкли к полутьме бара. Бармен в белом фартуке протирал стакан. В дальнем конце длинного и узкого помещения виднелось несколько старческих силуэтов.

– По-английски кто-нибудь здесь говорит? – спросил я. Тишина – словно я не задал никакого вопроса.

– Прошу прощения, – сказал я, подходя к человеку за стойкой. Он посмотрел словно сквозь меня и отвернулся. Я что, стал невидимкой? Ну нет, я же был вполне видим сварливому Бивару, я и особенно мой кошелек. В раздражении я протянул руку через стойку и хлопнул бармена по плечу.

– Дом сеньора Миранды, – произнес я раздельно. – Как пройти?

Пузатый бармен, щеголявший белой рубашкой, зеленой жилеткой и зачесанными назад черными прилизанными волосами, издал короткий стон – презрения? лени? отвращения? – и вышел из-за стойки. Подойдя к двери, он показал рукой вперед. Теперь я увидел прямо против входа в бар узкий проулок между двумя домами, а в дальнем его конце – множество людей, быстро снующих туда-сюда. Должно быть, это и есть толпа, шум которой я слышал; но как же я раньше не заметил этот проулок? Да, явно мое состояние еще хуже, чем мне казалось.

Чувствуя, как чемодан становится все тяжелее и тяжелее, волоча за собой на поводке Джавахарлала (его колеса стучали и подскакивали на булыжной мостовой), я миновал короткий проулок и оказался в совершенно неиспанском месте, на «пешеходной» улице, полной иностранцев – либо пожилых и безупречно одетых, составлявших большинство, либо молодых, рассчитанно-неряшливых по последней моде, -которые явно не проявляли интереса к сиесте и другим местным обычаям. По обеим сторонам улицы, которая, как мне предстояло узнать, получила у местных жителей название «улица паразитов», в большом количестве виднелись дорогие бутики – «Гуччи», «Гермес», «Акуаскьютум», «Карден», «Палома Пикассо» – и разнообразные питательные точки, от лотков со «скандинавскими тефтелями» до «Чикаго риб шэк» под звездно-полосатым флагом. Я стоял посреди толпы, которая текла мимо в обоих направлениях, не обращая на меня ни малейшего внимания на манер скорее столичных жителей, нежели провинциалов. Я слышал обрывки разговоров на английском, американском, французском, немецком, шведском, датском и то ли нидерландском, то ли африкаанс. Но эти люди не были туристами – они шли без фотоаппаратов, и по их поведению чувствовалось, что они тут живут. Эта денатурированная часть Бененхели стала их землей. Среди них мне не попалось ни одного испанца. «Может быть, эти экспатрианты – новые мавры, – подумал я. – И что я такое, в конце концов, как не один из них, приехавший искать то, что имеет значение для одного меня, и понимающий, что мне, может быть, суждено окончить тут жизнь? А может быть, на другой улице местные готовят новую реконкисту, и кончится тем, что нас, как наших предшественников, заставят погрузиться на корабли в кадисском порту?»

– Заметили, что, хотя улица полным-полна народу, глаза у них у всех пустые? – спросил чей-то голос у меня над плечом. – Возможно, вам трудно проникнуться жалостью к этим потерянным душам в ботинках из крокодиловой кожи и спортивных рубашках с крокодилами на груди, но поверьте мне -здесь требуется именно сострадание. Простите им их прегрешения – ведь эти кровососы уже пребывают в аду.

Слова эти произнес высокий седовласый джентльмен в кремовом полотняном костюме и с неизменно язвительным выражением лица. Но первым, на что я обратил внимание, был его огромный язык, который, казалось, не помещался во рту. Этим языком он беспрестанно облизывал себе губы с неприятно-насмешливым видом. У него были красивые мерцающие голубые глаза, отнюдь не пустые; воистину они казались до предела насыщенными всяческим недобрым знанием.

– У вас утомленный вид, сэр, – произнес он церемонно. -Позвольте мне угостить вас кофе и стать, если вы того захотите, вашим собеседником и провожатым.

Его звали Готфрид Хельзинг, он знал двенадцать языков -"пресловутую дюжину", сказал он беззаботно, словно это были устрицы, – и хотя он обладал манерами немецкого аристократа, от меня не укрылось, что у него не было средств отдать свой костюм в чистку, в которой тот явно нуждался. Усталый, я принял его приглашение.

– Как простить жизнь, в которой громадные машины наличного бытия с такой безжалостной силой перемалывают души сущих? – спросил он беспечным тоном, когда мы уселись за столик кафе, защищенный от солнца навесом-зонтиком, с двумя чашками крепкого кофе и двумя рюмками виски «фундадор». – Как простить мир, в котором красота только маскирует уродство, в котором доброта только прикрывает жестокость; который создает иллюзию непрерывности, слитности наподобие чередования дня и ночи, тогда как в действительности жизнь есть цепочка жесточайших разрывов, обрушивающихся на наши беззащитные головы, как топор дровосека?

– Прошу прощения, сэр, – сказал я, тщательно подбирая слова, чтобы не обидеть его. – Я вижу, что вы человек, склонный к размышлениям и обобщениям, но у меня позади долгое путешествие, и оно еще не окончено; я не могу позволить себе роскошь трепаться о том о сем…

И вновь я испытал ощущение несуществования. Хельзинг просто-напросто продолжал говорить, словно не слышал ни слова из того, что я произнес.

– Видите этого человека? – спросил он, показывая на старика неожиданно испанского вида, который пил пиво в баре на другой стороне улицы. – Он был раньше мэром Бененхели. Во время гражданской войны он, однако, встал на сторону республиканцев, как жители Эрасмо – слыхали про Эрасмо? – Он не стал дожидаться моего ответа. – После войны людей, подобных ему, – видных граждан, которые были против Франко, – загнали кого в школу в Эрасмо, кого на бычью арену в Авельянеде, и расстреляли. А он решил спрятаться. В его доме был маленький альков за шкафом, там он проводил день. Поздно вечером, когда его жена закрывала ставни, он выходил из алькова. Посвящены в эту тайну были только его жена, дочь и брат. Жена ходила покупать еду вниз, к подножью холма, поэтому соседи не видели, что она берет на двоих. Они не могли спать друг с другом, потому что, будучи ревностными католиками, не признавали контрацептивы, а последствия ее беременности были бы роковыми для них обоих. Так они жили тридцать лет, до всеобщей амнистии.