Салман Рушди - Прощальный вздох мавра

Нет, я не был своим среди этих чистокровок. Несмотря на мои былые путешествия с Джайей Хе, нашей вороватой экономкой, я был в их городе чужаком – Каспаром Хаузером [ 97], Маугли. Я мало что знал об их жизни и, что еще хуже, не хотел знать больше. Ибо, хоть я и не принадлежал к их элитному табуну, в двадцать лет я столь стремительно набирал опыт, что мне стало казаться, будто время поблизости от меня начало двигаться с моей, удвоенной скоростью. Я больше не чувствовал себя юношей, зашитым в старую -или, если пользоваться языком городских кожевников, обработанную под старину – оболочку. Мой внешний, зримый возраст просто стал моим возрастом.

Так, по крайней мере, я думал – пока Ума не открыла мне правду.

Аурора устроила так, что в Махалакшми к нам присоединился Джамшед Кэшонделивери, которого смерть бывшей жены неожиданно повергла в глубокую депрессию и который вследствие этого вылетел с юридического факультета. Недалеко от ипподрома находится Брич Кенди, или Грейт Брич, – Большая Брешь, в которую в определенное время года устремлялась океанская вода, заливая лежащие за ней низины; подобно тому, как Большая Брешь была заделана дамбой Хорнби Веллард, строительство которой, согласно надежным источникам, было окончено около 1805 г., точно так же брешь, образовавшуюся между Джимми и Иной, должна была посмертно заделать – так решила Аурора -дамба ее непреклонной воли.

– Здравствуйте, дядюшка, тетушка, – сказал Джимми Кэш, скованно поджидавший нас у финишной черты и изобразивший на лице кривую улыбку. Вдруг выражение его лица изменилось. Глаза расширились, кровь совсем отлила от его и без того бледных щек, нижняя челюсть отвисла.

– На что это вы так вытаращились? – удивленно спросила Аурора. – Будто вам призрак рукой помахал.

Но завороженный Джимми не отвечал, продолжая молча пялиться.

– Привет, семейка, – прозвучал из-за наших спин иронический голос Майны. – Ничего, что я подругу привела?

У каждого из нас, гулявших в обществе УМЫ Сарасвати по круговой дорожке ипподрома Махалакшми, сложилось в то утро свое представление о ней. Мы узнали кое-какие факты: ей двадцать лет, она – блестящая студентка факультета искусств университета Бароды, где ее уже высоко оценила так называемая «бародская группа» художников и где известный критик Гита Капур написал восторженный отзыв о ее гигантском каменном изваянии Нанди, великого быка индуистской мифологии, сделанном по заказу «однофамильца» – крупного биржевика, финансиста и миллиардера В. В. Нанди, «крокодила» Нанди собственной персоной. Капур сравнил ее скульптуру с работой безымянных мастеров, создавших в восьмом веке монолитное чудо размером с Парфенон – храм Кайлаш в величайшей из пещер Эллоры; однако Авраам Зогойби, услышав об этом во время прогулки, разразился характерным своим хохотом, похожим на бычий рев:

– У этого зеленого зубастого Вэ-Вэ никакого стыда нет! Бык Нанди, говорите? Лучше бы слепой крокодил из какой-нибудь речки на севере.

По рекомендации подруги Ума появилась в гуджаратском отделении Объединенного женского фронта против роста цен – в крохотной, переполненной людьми комнатушке обшарпанного трехэтажного дома около Центрального вокзала, из которой Майна и ее соратницы в борьбе против коррупции и за гражданские и женские права, образовавшие «Группу ДКНВС» – по первым буквам лозунга «Долой коррупцию, насилие, власть сытых», но также называемую насмешниками и недоброжелателями «Дамы, которые наверняка вместе спят», – совершали вылазки против полудюжины Голиафов. Она говорила о своем восхищении творчеством Ауроры, но также и о том, сколь важны усилия, предпринимаемые группами активисток, подобными Майниной: например, выявление случаев сожжения невест [ 98], создание женских патрулей для предотвращения изнасилований и многое другое. Своим энтузиазмом и эрудицией она очаровала мою сестру, чей скептицизм был хорошо известен; этим объясняется ее присутствие на нашем маленьком семейном междусобойчике на беговой дорожке ипподрома Махалакшми.

Вот, собственно говоря, и все, что мы о ней узнали. Поистине замечательно было то, что за время утренней прогулки в Махалакшми новая знакомая ухитрилась по нескольку минут поговорить с каждым из нас наедине и что когда она ушла, скромно сказав, что уже отняла слишком много времени от нашего семейного отдыха, у каждого осталось свое, весьма категоричное суждение о ней, и эти суждения полностью и непримиримо противоречили друг другу. Сестре Флореас Ума показалась женщиной, от которой духовность истекает, как широкая река: она воздержанна и дисциплинированна, она – великая душа, устремленная к конечному единению всех религий, чьи различия, по ее убеждению, растворятся в благословенном сиянии божественной истины; а по мнению Майны она, напротив, была твердой, как железка (наилучший комплимент в устах нашей Филомины), убежденной секуляристкой-марксисткой-феминисткой, чья неутомимая преданность делу заставила Майну снова почувствовать вкус к борьбе. Авраам Зогойби отверг оба эти взгляда, назвав их «несусветной чушью», и превознес до небес острую как бритва финансовую сметку УМЫ и ее владение новейшими методами заключения сделок. А Джамшед Кэшонделивери, который смотрел на нее открыв рот и вылупив глаза, потом шепотом признался, что она – живое воплощение великолепной покойной Ины, Ины, какой она была до тех пор, пока ее не погубили нэшвиллские гамбургеры, «но только, – вырвалось у Джимми, который как был, так и остался дураком, – Ины с певучим голосом и с головой на плечах». Дальше он начал рассказывать, как они с УМОЙ зашли на минутку за трибуну и там девушка спела ему песенку в стиле «кантри» сладчайшим голосом, какой он когда-либо слышал; но тут терпение Ауроры Зогойби лопнуло.

– Сегодня у всех что-то ум зашел за разум! – рявкнула она. – Но для вас, дорогой Джимми, это, боюсь, необратимо. Вы мне надоели! Проваливайте эк-дам – немедленно, – и чтобы больше мы вас не видели.

Мы оставили Джимми стоящим в паддоке с помутневшими, как у оглушенной рыбы, глазами.

Аурора не приняла Уму с самого начала; она одна уходила с ипподрома со скептической усмешкой на губах. Я должен это подчеркнуть: она ни разу, ни на миг не поддалась чарам молодой женщины, хотя та, с ее подчеркнуто скромной оценкой своих художественных талантов, была благоговейно-красноречива, говоря о достижениях моей матери, которую она никогда ни о чем не просила. После своего триумфа на выставке «Документа» в 1978 году в Касселе, когда за ней начали охотиться самые крупные дилеры Лондона и Нью-Йорка, она позвонила Ауроре из Германии и кричала ей в трубку сквозь шорох международного пространства: