Салман Рушди - Прощальный вздох мавра

Что касается малабар-хиллских «сливок общества», они тоже не были ему столь безразличны, как он желал показать. Мое происхождение льстило ему; сделать Мораиша Зогойби, единственного, пусть даже и отвергнутого сына могущественного Авраама своим персональным человеком-кувалдой – это возбуждало, это было пикантно. Он поселил меня в своем доме в Бандре, и в его обращении со мной иногда ощущалась особая теплота, которой не удостаивался больше ни один его служащий; порой даже проскальзывало уважительное «аап» -индусское «вы» – вместо привычного повелительного «ту». К чести моих сослуживцев должен отметить, что они не выказывали при мне недовольства этим моим особым положением; мне же, вероятно, не делает чести, что я принимал все как должное – ванную с горячей и холодной водой, подарки типа лунги и курта-пайджама [ 111], предложения выпить пива. Воспитанный в роскоши сохраняет ее у себя в крови.

Что интересно – это какой почет оказывала Филдингу бомбейская знать. Посетители шли потоком – из Эверест-хауса и Канченджанга-хауса, из Дхаулагири-бхавана [ 112] и Нанга-Парбатбхавана, из Манаслу-билдинга и с других сверхвожделенных, сверхнебоскребных гималайских вершин Малабар-хилла. Самые юные, самые холеные, самые модные котики и кошечки наших городских джунглей приходили понежиться в его лальгаумские угодья, и все они были голодны, но отнюдь не мои угощения их привлекали; они ловили каждое слово Мандука, жадно лакали каждый слог из его уст. Он был против профсоюзов, за штрейкбрехеров, против работающих женщин, за обычай сати [ 113], против бедности, за богатство. Он был против городских «иммигрантов», в число которых он включал всех не говорящих на маратхи, даже тех, кто родился в Бомбее, и за «коренных жителей», включая тех маратхиязычных, которые приехали не далее как вчера. Он был против коррумпированного Конгресса (И) и за «прямое действие», подразумевавшее создание полувоенных отрядов в поддержку его политических целей и налаженную систему подкупа. Он отвергал марксистское понимание классовой борьбы как движущей силы общества и выдвигал взамен индуистское представление о вечной неизменности каст. Из цветов национального флага он был за индуистский шафран и против мусульманской зелени. Он рассуждал о золотом веке «до чужеземных вторжений», когда добрые индусы и индуски могли наслаждаться свободой. «Ныне наша свобода, наша исконная сущность погребена под тем, что выстроили захватчики. Эту исконную сущность мы должны извлечь из-под наслоений чужеземных империй».

Подавая Мандуку и его гостям пищу моего собственного приготовления, я впервые услышал о существовании списка священных мест, где родились те или иные индуистские божества и где потом мусульманские завоеватели нарочно воздвигли свои мечети; они выстроили их даже не только на местах рождения древних богов, но и там, где были их загородные резиденции, любовные гнездышки, излюбленные торговые и питательные точки. Где теперь божеству провести вечер в приличной обстановке? Все лучшие места осенены минаретами и луковичными куполами. Это не дело! У богов тоже есть свои права, им нужно обеспечить традиционный образ жизни. Захватчики должны убраться.

Любознательные молодые львы и львицы с Малабар-хилла рьяно соглашались. Кампания за божественные права, ура! Вот это класс, вот это отпад. Но когда они начинали с хиханьками да хаханьками издеваться над индийской исламской культурой, покрывшей на манер палимпсеста лик Матери Индии, Мандук вставал с места и рявкал на них так, что они вжимались в спинки кресел. Потом он принимался нараспев читать газели, наизусть декламировать стихи на урду – Фаиза, Джоша, Икбала – и распространяться о красоте мертвого города Фатехпура Сикри и великолепии Тадж-Махала, освещенного луной. Да, не так уж прост он был.

Женщины порой появлялись, но это было не самое для него важное. Их привозили ночью, он мял их и слюнявил, но без большого интереса. Его возбуждала власть, а не секс, и женщины нагоняли на него скуку, как ни старались они его растормошить. Должен сказать, что не обнаружил даже намека на его встречи с моей матерью, и мои наблюдения говорили о том, что их связь была очень короткой, если вообще была.

Он предпочитал общество самцов. В иные вечера, собрав группу амбалов в шафранных головных повязках из молодежной организации ОМ, он устраивал импровизированную мужскую мини-олимпиаду. Состязались в армрестлинге, борьбе на ковре, отжиманиях; затевали комнатные боксерские бои. Разгоряченные пивом и ромом, ребята достигали состояния потной, драчливой, хриплой и ближе к концу обессиленной наготы. В эти минуты Филдинг выглядел подлинно счастливым. Скинув лунги с цветочным узором, он блаженствовал среди своих боевиков, оглаживал себя, чесался, рыгал, пердел, шлепал себя по ляжкам и ягодицам.

– Как попрем – все лягут! – вопил он в дионисийском восторге. – Сукины дети! Мы – один кулак!

Я приходил, когда меня звали, и от одного ночного поединка к другому слава Кувалды росла. Потные скользкие тела молодых соратников валились на пол, и открывался счет. (Собравшиеся олимпийцы, стоя вокруг неровным квадратом, хором кричали: «Девять!.. Десять!.. Готов!!») Одним Кусом Пять был, соответственно, чемпионом среди борцов.

Поймите, я не хочу сказать, что Мандук совсем не вызывал у меня тошноты и отвращения, – просто я научился их преодолевать. Я связал мою судьбу с его звездой. Я отверг старое, потому что оно отвергло меня, и не было никакого смысла переносить в новую жизнь старые вкусы и оценки. Я тоже буду таким, решил я; стану как он. Я внимательно изучал Филдинга. Надо говорить, как он говорит, делать, как он делает. Он – мой новый путь, мое будущее. Его нужно исследовать, как исследуют дорожную карту.

Шли недели, месяцы. Мой испытательный срок в какой-то момент кончился; я прошел некую тайную проверку. Мандук вызвал меня в свой кабинет – тот самый, с зеленым телефоном-лягушкой. Входя, я увидел перед собой фигуру столь ужасающую, столь удивительную, что в просветлении страха я вдруг понял, что так и не покинул этот фантастический город, центральный Бомбей или бомбейский централ, куда я был брошен после ареста на Кафф-парейд и откуда, как я наивно думал, Ламбаджан вывез меня на заложенном в банк такси.

Это был человек, но человек отчасти металлический. В левую сторону его лица была каким-то образом вделана большая стальная пластина, и одна его рука тоже была гладкая и блестящая. Железный нагрудный доспех, как до меня постепенно дошло, был все же не частью тела, а элементом маскарада, усиливавшим впечатление от жуткого киборга с металлической щекой и рукой. Это был имидж.

– Скажи «намаскар» [ 114] нашему Сэмми Хазаре, достославному Железяке, – проговорил Мандук, сидевший в кресле за письменным столом. – Он – вожак твоих одиннадцати. Снимай давай колпак повара, надевай спортивные шмотки и выходи на поле.