Шарль Левински - Геррон

Musculus levator labii superioris. Musculus depressor labii inferioris.

Однажды мы вычленяли на отрезанной ноге сухожилия. Если потянуть за одно из них, большой палец стопы шевелился. Мы все находили это ужасно смешным.

Musculus levator labii superioris alaeque nasi.

За те четыре семестра — до того как я снова был призван на военную службу — живые пациенты перед нами не представали. Это несравненно облегчало изучение медицины.

Musculus levator anguli oris. Modiolus anguli oris.

Чтобы освоить стетоскоп, мы стояли друг перед другом голые по пояс и взаимно прослушивали друг друга. Дамы для этого удалились в отдельную комнату. Я разыгрывал ловеласа и спросил, не будет ли, с точки зрения равноправия, лучше остаться с нами. Все заржали. Я входил в роль все лучше и лучше.

Musculusbuccinator. Musculusmentalis.

Я помню их до сих пор, мускулы смеха.

Если я не был на лекции и не зубрил дома, я шел в театр. Не из-за тяги к культуре. Это только мама так считала и гордилась своим сыном. Моя алчность к театру имела совсем другую, гораздо более простую причину: скоротать время.

Такая формулировка куда лучше, чем убить время . Потому что — его не убьешь. Его можно только прогнать, всякий раз заново, как назойливого комара. Всю мою жизнь я только это и делал. Забивал мое расписание целиком, не оставляя промежутков. В самый сумасшедший год Шпира однажды спросил меня: „Когда у вас остается время подумать, господин Геррон?“ Я не мог объяснить ему, что моя задача именно в этом и состоит: не иметь времени подумать. Не дать себе опомниться.

В театре я всегда любил пьесы, в которых что-то происходит. Где что-то делается. Где тебя захватывают действия или эффекты. Где некогда преклонить голову и где снова оказаться там, где не хотел быть. Вечно я искал медведя, который катается на роликах.

Тактичные, тихие, вдумчивые актеры никогда не воодушевляли меня. Когда в двадцатые годы наступила эпоха конструктивизма, а они все продолжали так же вызывающе-неброско ронять свои фразы и быть нестерпимо утонченными, тут я начал пропускать премьеры. Шел лучше к Гроку и покатывался со смеху, когда он извлекал из пианино розовый корсет. Актер — тут я имею в виду не собственное телосложение — должен быть больше натуральной величины.

Никогда не забуду, как я впервые увидел Яннингса. Он играл в Фольксбюне одного из разбойников Шиллера, не главную роль, но в принципе основную, и всех переиграл. А ведь это была постановка с неплохим распределением ролей. У Рейнхардта плохого не бывало. Если я не ошибаюсь, Франца Моора играл Вегенер. Но для меня на сцене существовал лишь Яннингс. Сколько лет ему тогда было? Только-только исполнилось тридцать, думаю. Еще далеко не звезда. Но он не давал зрителю в зале ни вздохнуть, ни охнуть. Вот каким должен быть актер.

Позднее, когда мы подружились — насколько можно подружиться с таким эгоистом, как Яннингс, — мы обнаружили, что я должен был видеть его еще раньше. В одном из немыслимых ура-патриотических фильмецов, какие снимали в порыве первого воодушевления 1914 года. „Десятилетний герой войны“ или что-то в этом роде. Я предпочитаю вспоминать „Разбойников“.

Что касается сцены, тут я был всеядным. Homo omnivorus с кишечником восьмиметровой длины. Будь то Шиллер или Шентан, для меня не имело значения. Лишь бы отвлечь меня от себя самого. Часто я ходил и в варьете. Хотя „Зимний сад“, с которым у меня были связаны столь блаженные воспоминания, в то время был сплошным разочарованием. Они давали только патриотические ревю, девушки вскидывали ноги во фридерицианской униформе, и даже самый распоследний коверный считал своим долгом провозгласить хвалу отважным солдатам. Отвратительно до блевоты.

Иногда меня сопровождал Тальман, студент с пустым рукавом. Мы не были друзьями. Дружба — это что-то другое. У нас был сходный опыт, и потому мы понимали друг друга.

Не то чтобы мы много говорили о нашем опыте. Я сказал „Ипр“, он сказал „Дюнабург“ — и больше не о чем было говорить. У каждого хватало собственных кошмаров.

Я даже не помню теперь его имени. Если вообще когда-нибудь знал его. Как мы привыкли в армии, я был Герсон, а он Тальман.

Я бы и его фамилию давно забыл, если бы впоследствии он не сыграл в моей жизни еще одну важную роль. Когда в Гамбурге у него уже была своя практика, он сослужил мне — сам того не зная — самую большую службу в моей жизни. Я буду вечно благодарен ему за это.

Я учился. Ходил в театр. И жрал.

В этом пункте я тоже отличался от гимназиста Курта Герсона. Тот всегда был плохим едоком. „Лакомка-поклевщик“, — с укоризной называла меня мама.

Если на столе было что-то особенно хорошее — ах, тот дедушкин майонез из лосося! — мой аппетит не оставлял желать лучшего. Но если были пустые макароны или скучные картофельные клецки, я мог полчаса гонять свою еду по тарелке с одного края на другой. Пока все не остывало и не становилось еще менее вкусным.

Однажды — я тогда только-только пошел в школу — папа попробовал применить ко мне драконовские меры. Он распорядился ставить передо мной ту же самую тарелку, даже на завтрак следующего дня, пока на ней ничего не останется: вот это будет амбарчик, коль уж не удалось привить юноше хорошие манеры за столом. За пару недель, в течение которых мы оба проявляли стойкость, я исхудал еще больше. Когда д-р Розенблюм стал предсказывать истощение и анемию, безуспешный воспитательный эксперимент пришлось прекратить.

Это было во времена старого, худенького Курта Герсона. Новый, выписанный из лазарета, подъедал дочиста каждую тарелку, какую перед ним ставили, и еще просил добавки. Мама была в восторге от моего новообретенного аппетита. Теперь она могла на тарелке доказать мне свою любовь, которую обычно не умела проявлять.

— Бедный мальчик не мог на фронте питаться как следует, — говорила она и делала все, чтобы я мог наверстать упущенное.

Что было непросто из-за продовольственных карточек. Иногда я раскрывал учебник, и оттуда выпадала хлебная карточка, которую она сэкономила, „чтобы бедный мальчик мог себе что-нибудь купить“. В столовой университета были бутерброды — с маргарином и луком-резанцем. Настоящие бутерброды-для-бедных, только назывались они — столь же патриотично, сколь и смешно — ломтями победы. Раньше бы я к ним и не притронулся, для этого сверху пришлось бы положить холодный ростбиф или сыр толщиной с палец. Теперь я проглатывал их, забывая жевать.

Потому что был голоден. Всегда и без перерыва. То была не мимолетная легкоутолимая потребность, то было новое продолжительное состояние измененного Курта Герсона. Так же, как у других людей бывает хроническая мигрень или плоскостопие.

У меня это был голод.

Был? Я солгал Ольге. Я голоден. Но теперь в этом нет ничего особенного. Теперь беспрестанная алчность к съестному ничем не отличает меня от других людей. Голод стал обыденностью. Самым будничным из всего будничного. Солнце светит, дождь идет, в животе урчит.