Шарль Левински - Геррон

Так все началось.

Она жила в пансионе, хотя у ее родителей было достаточно места.

— Хочется независимости, — объяснила она.

Я согласился с ней. Лишь позднее я признался ей, что я — из удобства и оттого, что еще не зарабатываю как следует, — все еще не съехал с Клопштокштрассе.

Нам пришлось прокрадываться в ее комнату на цыпочках. Мужское посещение было строго запрещено. Но с таким скрипучим паркетом все это было скорее символической секретностью.

— Моя хозяйка точно знает, что никто не придерживается ее предписаний. Но найти жильцов, которые своевременно платят каждую неделю, нелегко. И вот мы достигли компромисса. Она делает вид, что глухая, и пока мы все исправно крадемся, она может уверять себя, что ничего не заметила.

Ах, мое сокровище, как заразительно ты умеешь смеяться.

В комнате стояла обычная допотопная мебель. Ольга умудрилась парой ловко подобранных деталей устранить из обстановки вильгельминскую тяжесть. Ужасно христианскую картину, написанную маслом — несчастную деву, окруженную порхающими ангелочками, — она иронически объявила домашним алтарем и спрятала за двумя букетами из бумажных цветов.

Когда мы поселились в нашей собственной квартире на Паульсборнерштрассе, мне не приходилось беспокоиться о внутреннем убранстве. Это один из многих Ольгиных талантов. Даже здесь, в Терезине, ей как-то удается придать жилой вид нашему крошечному кумбалу.

Она жарила яйца на спиртовке, и к ним еще были бутерброды.

— Я бы и людей пригласила, — сказала Ольга, — но у меня всего две тарелки, которые подходят друг к другу.

Никого, кроме нас двоих, ей никогда не требовалось.

Это стало ритуалом. Всегда в годовщину нашей свадьбы, когда другие пары делают друг другу подарки или приглашают гостей, мы едим глазунью.

Ели глазунью. Я не смею даже подумать о нашей двадцать первой годовщине. То, чего очень сильно хочешь, не получаешь никогда. Или получаешь отравленным.

Будет ли у нас следующий год? Следующее 16 апреля?

Мы не пропустили его ни разу. Если я целый день проводил в съемочном павильоне, а вечером еще и выступал в спектакле, мы все равно садились за стол — пусть и в половине двенадцатого ночи — и ели глазунью. Она должна была присутствовать. Однажды, когда во время съемок мы жили в отеле, пришлось заказать глазунью в комнату. То ли на кухне хотели быть особенно любезными, то ли пытались доказать, какие они молодцы, но они дополнили блюдо икрой. Ольга тщательно извлекала маленькие черные зернышки и откладывала их на край тарелки. Я последовал ее примеру. Хотя делал это — будучи обжорой — без охоты.

Икра не входила в нашу традицию. Если бы мы тогда, при первом знакомстве, отправились в изысканный ресторан, мы бы не проговорили всю ночь о Боге и мире. Не выкрадывались бы утром — на цыпочках, естественно, это было делом чести — из дома и не завтракали бы в порту, в пивной, где пахло рыбой и трубочным табаком.

Где она впервые спросила меня:

— А кто вы по профессии, господин Геррон?

Если бы история началась с икры, она бы тут же и закончилась. Как вежливый человек, я проводил бы Ольгу до дома или хотя бы оплатил такси. Так и было бы. Когда-то она послала бы проявленный рентгеновский снимок д-ру Дрезе — то, что я тогда нащупал и по-прежнему мог нащупать, было нечто совершенно безобидное, всего лишь гранулема, крошечный закапсулированный осколок металла — и больше никогда бы обо мне не вспомнила, как и я о ней. Мы бы так никогда и не заметили, что суждены друг другу.

Как это было бы страшно.

Наш брак не был „икорным“. Он был „яично-бутербродным“. В том безумном мире, в котором я тогда начинал жить и который становился все безумнее, я не мог встретить большего счастья.

Без Ольги…

Не хочу себе даже это представлять.

Дорогая икра так и осталась лежать на краю тарелки. Когда официант пришел убрать посуду и удивился, что самое лучшее мы оставили, Ольга ему объяснила, что два сорта яиц по вкусу не подходят друг к другу. С самой серьезнейшей миной на лице. Нужно было очень хорошо ее знать, чтобы отличить, когда она говорит всерьез, а когда подтрунивает.

В другое 16 апреля мы сидели в Париже в бистро. Ни я, ни Ольга не знали, как будет по-французски „глазунья“. „Miroir, Miroir“, — повторял я как идиот. Старший кельнер посмотрел на нас с тем вежливым презрением, с каким французский официант улыбается посетителю, который не способен назвать по имени каждый сыр на сервировочной тележке. „Œufs sur le plat“ это называется. Яйца на блюде.

В Голландии глазунья называется „шпигеляй-шпигеляй“. Это гостеприимный народ, и человеку у них нетрудно. Только произношение немного странное.

В Амстердаме, на Франс-ван-Мирисстраат, было опять так же, как в ту первую ночь в Гамбурге: меблированная комната и спиртовка. Окно надо было держать открытым, иначе запах привлек бы моих родителей, которые спали в соседней комнате.

Самую дорогую глазунью мы делили в Вестерборке. Ольга заплатила за нее своим обручальным кольцом.

В Терезине о яйцах можно только мечтать. Чтобы захотеть здесь яйцо, нужно быть безумным. Как старый жонглер, который всем рассказывает:

— Я могу жонглировать восемью яйцами, вот бы вы удивились.

Но кусок бумаги я раздобыл, совершенно чистый лист, исписанный только на обороте. Джо Шпир нарисовал мне тарелку с глазуньей так реалистично, что слышишь, как шипит сливочное масло. Этот рисунок я собирался положить перед Ольгой, но она…

Ровно три месяца назад.

У меня уже был для нее этот рисунок. Лучше, чем совсем ничего. Хотя символом сыт не будешь. На наш обеденный стол, сделанный из ящиков из-под маргарина, я положил нож и вилку рядом с нарисованной глазуньей. Оторванный уголок рубашки в качестве салфетки. Окно я закрыл, хотя был теплый весенний день. Вонь сортира не должна была нарушать романтику. Если уж я инсценирую, то делаю все как надо.

Ольге уже давно пора было прийти, но вот уже несколько дней ее бригада убирает у датчан. Там они не прочь задержаться подольше, потому что датчане регулярно получают посылки. Ходят разные слухи о чудесных предметах, которые оказываются внутри.

— Если особенно чисто метешь, — сказала Ольга, — можно получить что-нибудь оттуда.

Я ждал без нетерпения. Нарисованная глазунья не остынет. Тут в комнату ввалился д-р Шпрингер, буквально ввалился. В спешке споткнулся о порог и чуть не растянулся. И сказал:

— Идемте скорее, Геррон! Ваша жена хочет покончить с собой.

Я остался сидеть. Короткое замыкание в мозгу. Принялся тщательно заворачивать нож и вилку в обрывок ткани и прятать. В Терезине столовые приборы в цене. И только после этого побежал за ним.

Она вышла из окна. С чердака Дрезденской казармы. Где старые женщины долеживают свои последние дни на соломенных тюфяках. Где жила и Ольга в первые дни по приезде в Терезин. Она открыла окно — вообще-то просто люк — и вылезла наружу.