Шарль Левински - Геррон

Владыки мира висят не рядом друг с другом. Моя голова позволяет себе безнаказанное торжество остро́ты и думает: если бы в этом мире была справедливость, они уже давно висели бы рядом. Почетное место в середине занимает картина. Тщательно выписанная панорама романтического городка, окруженного зеленью. Больше двух метров в ширину.

Без транспаранта с названием вверху картины я бы не опознал этот мотив.

Терезин.

Эсэсовец показал мне на картину:

— Ты должен на нее посмотреть. Не знаю зачем, но таков приказ.

Сперва я ничего не понял. С какой стати мне смотреть на картину? А потом до меня дошло. Абсурдная, смешная логика. В моей концепции фильма было написано: „… было бы желательно, чтобы режиссер имел возможность покидать территорию крепости и проводить разведку местности для поиска привлекательных мест для съемки“. Должно быть, Рам это прочитал, это его убедило, и он отдал приказ. Без дальнейших объяснений. Комендант лагеря не должен ничего объяснять. Приказ был спущен по инстанциям, от одного чина к другому, каждый его немножко перетолковал, и в итоге получилось вот это. „Еврею надо увидеть Терезин снаружи? Так есть же картина, которую намалевал тот арестант. Этого хватит“. Как Отто говорил тогда, в Кольмаре: „Административным путем пойдешь — в трясину попадешь“.

Итак, по этой картине в офицерском клубе я должен был найти места съемок. А по рисункам на сигаретных пачках изучить этнографию.

Некоторые падают в обморок, когда их нервы не выдерживают перегрузки. Некоторые начинают плакать. Во мне же — подобно внезапному приступу дурноты — пробудился смех. И вырвался наружу, прежде чем я успел его проглотить. Он становился тем сильнее, чем больше я его подавлял. Все это было полным безумием. Для этого меня подняли ночью с постели. Для этого нас с Ольгой перепугали насмерть. Ради картины в столовой.

Но смеяться, когда перед тобой стоит черная форма, нельзя. Тем самым ты навлекаешь на себя смертельно опасную реплику. „Тебе смешно? — должен гласить ответный текст. — Так вот тебе добавка для смеха“. Оплеухи, побои, пинки.

Но он был еще молод и не знал правил. Получил приказ, которого не понимал. И ни в коем случае не хотел сделать что-то не так. Беспомощно ржущий арестант в его сценарии предусмотрен не был. Жидок, хватающий ртом воздух, потому что его сотрясает истерический смех. Арестанты не смеются. Смеются над ними, когда они от страха накладывают в штаны.

Один человек, который побывал в Фугте перед тем, как его пригнали в Вестерборк, рассказывал мне, что эсэсовцы изобрели там „Летний ночной бал“. Арестантам вливали в рот касторку и заставляли их танцевать. Немецкий юмор.

Прыщавый эсэсовец еще не был изощрен в садизме. Наверное, пропустил вводный курс у маленького Корбиниана. И действительно спросил, что я нахожу в этом смешного. Действительно выслушал объяснение. Что картина мне ничем не поможет. Что кто-то неправильно истолковал приказ господина оберштурмфюрера. Что господина оберштурмфюрера не порадует то, как выполняются его приказы. Что, может быть, лучше было бы спросить у господина оберштурмфюрера.

Он и впрямь был новичок.

— Стой где стоишь, — приказал он.

И вышел. Оставил меня одного. Я услышал, как в замочной скважине повернулся ключ.

„Мой брат создает звуковые эффекты в кино“.

Так же как только что истерический смех, меня охватил панический страх. Главное правило, которое усваиваешь в лагере, гласит: не выделяться! Всегда стоять во втором ряду и никогда в первом. Раствориться в массе. Плохо уже то, что у меня лицо, знакомое благодаря киноафишам, и имя, известное даже Раму. Теперь я привлек к себе дополнительное внимание. Более того. Повел себя так, что это можно истолковать как сопротивление. Как отказ выполнять приказ. Это произошло не нарочно, разумеется, но это не является оправданием. Где-то — возможно, только не здесь. Мы тут все не нарочно родились жидками.

Я едва держался на ногах, но сесть на стул не отваживался. Еврейской задницей на эсэс-стул — это было бы еще более непростительной фривольностью, чем смех. Я присел на корточки. Попытался выровнять дыхание. Заставить сердце биться спокойнее. Упражнения для актеров, чтобы унять волнение перед выходом на сцену. Могло показаться, будто я благоговейно пал ниц перед картиной Терезина. Или перед фотопортретом Генриха Гиммлера.

Понятия не имею, сколько это длилось. Но наверняка меньше, чем мне показалось.

Потом внезапно — запах кофе. Не желудевого отвара, который здесь называют кофе. А настоящего кофе, свежепомолотого и заваренного. Аромат — как старый друг.

Кто-то дергал за ручку двери. Неразбериха женских голосов. Здесь пора накрывать завтрак, а мой эсэсовец запер дверь. Мой эсэсовец. Более неверного притяжательного местоимения и выдумать нельзя. Он вышел, чтобы получить указания. Мог вернуться в любую секунду.

Я поднялся на ноги. Предусмотрительно встал навытяжку. По стойке „смирно“, как научил меня Фридеманн Кнобелох. Сперва лицом к двери, потом отвернулся немного влево. Никогда не смотреть прямо в глаза. Тоже лагерное правило.

Когда он вошел, двигался он уже иначе, чем уходя. Увереннее. Он получил новые приказы, это укрепило ему спину. Без слов подманил меня к себе. Схватил за плечо. Вытолкал меня перед собой из столовой. Мимо выстроившихся женщин с кофейниками и хлебными корзинками.

Аромат свежего хлеба.

По лестнице вниз. К Раму? Нет. Еще один лестничный марш к выходной двери. Третий лестничный марш.

В подвал. Откуда бывают слышны крики.

Клетушка без лежанки или стула. Без окон. Стены, и больше ничего. Не просторнее клозета.

Втолкнул меня внутрь. Закрыл дверь. Два замка и одна задвижка.

Узкая полоска света под дверью.

Можно было опереться о стену или сесть на пол. Подогнув ноги. Вытянуть их было некуда.

Не хочу вспоминать страх, охвативший меня тогда. Он уже никогда не отпустит меня до конца. Он чувствуется в желудке, чувствуется в голове. Страх и воспоминание о блиндаже, в котором меня контузило.

Я знал лишь одного-единственного человека, который вернулся из подвала комендатуры. Других отправляли в Маленькую крепость, и там они исчезали. Иногда появлялись прокламации. Казнен за саботаж. Саботажем могло быть все. И неподобающий смех тоже?

Человека, который вернулся в лагерь, звали Прокоп. Пианист. Они переломали ему пальцы, один за другим. Совали под дверь и захлопывали ее. Десять раз. Убить его было бы недостаточным наказанием. За что бы то ни было.

Я не молился, потому что не умею. Пытался думать об Ольге. Но страх делает человека эгоистом. Мой мозг все время возвращался к мысли, что же со мной сделают.