Тинатин Мжаванадзе - Лето, бабушка и я

Вечером в остывающем дворе по кругу с журчанием носились ласточки, и мы собрали футбол на скорую руку.

— Ты — на ворота, играть не проси, — неумолимо отрезал кузен.

Мяч я отбила, Паата долбанул по нему второй раз, и тот, закрутившись, перемахнул через высокий бетонный забор.

— Который раз! Это тебе волейбол, что ли?! О-о-о, опять она на меня собаку спустит!

— Я пойду. — Любопытство толкало меня без определенной цели.

Женщина распахнула ворота и посмотрела на меня глубоко сидящими темными глазами.

— Мяч надо? — спросила она без улыбки, но и без злости, скорее — равнодушно.

— Простите, пожалуйста, мальчики меня послали, сами стесняются. — Бурачный цвет пополз от шеи к ушам.

Женщина молча скрылась за воротами, я же, вытянув шею, пыталась разглядеть двор в щелочку. Были видны красивые плитки, пальма, цветы и кусок лестницы. Там была явно странная жизнь.

— На, держи, — протянула женщина мяч.

Мой взгляд невольно скользнул вниз, на ее худющие ноги. Она была обута в простые резиновые калоши, которые были ей велики.

— Простите, — еще раз буркнула я.

— Ты на ворота встанешь или нет? — окликнули меня мальчишки.

— Все, не буду, устала, — махнула я рукой и пошла на скамеечку.

— Вот и играй с девчонками, чуть что — устала! — поддел меня кузен, но уговаривать не стал.

Как-то раз, идя за хлебом, я столкнулась с выходящей из ворот хозяйкой: дородная смуглая тетка сверкала бриллиантами и надвое расчесанными волосами цвета воронова крыла, а прислуга держала собаку.

— Не давай ему куриные кости, сколько раз тебе говорить. — Хозяйка не глядя защелкнула сумочку и вытерла виски кружевным крахмальным платочком. До меня донесся неземной аромат.

Я буркнула «здрасте» и пронеслась мимо, успев заметить, что худая женщина удивленно на меня глянула.

Деревянные ворота захлопнулись. За ними все-таки была странная, непонятная мне жизнь.

Если смотреть с нашей веранды, двор был похож на русское «Т», поставленное вверх ногами. Длинная часть образована маленькими домиками, а заканчивается тупиком, где растет акация, цветущая розовыми пушистыми шариками, и домом тети Меги. Тетя Меги ходит в морской форме с погонами — она преподает химию в мореходке и похожа на толстого капитана.

Маленькие домики на лето сдаются приезжим — это такие особенные люди, которые наводняют наш город с наступлением купального сезона, они меняются так часто и так мало бывают в своих временных пристанищах, что запомнить их невозможно.

С правой стороны — затейливое скопище строений, куда даже в самый жаркий день не проникает солнце, пахнет сыростью и куда я попадала только считанные разы — во время игры в прятки. В один прекрасный день туда заселилась очередная приезжая — ее звали Таня.

Она ходила в ярких летучих сарафанах, соломенной шляпке и деревянных сабо, была ровного румяного цвета, курносая и кудрявая.

Появлялась она под вечер, когда наши игры были в самом разгаре, исчезала в арке, покачиваясь всем телом и оставляя после себя шлейф волнующего запаха.

Как-то раз она вышла, вернулась через пару минут, постояла и подошла к нам.

— А возьмите меня, — попросила она, и мы обалдело пустили ее играть с нами в «морскую фигуру». Таня двигалась так смело, изгибалась так виртуозно, что мы с восторгом отдали ей победу во всех турах.

— В «мяч в кругу» умеете играть? — замирая от желания задержать ее с нами подольше, спросила я.

— Как ты хорошо по-русски говоришь, — похвалила Таня, — а что за игра?

Мы наперебой объяснили.

— А, так это круговая лапта называется, — догадалась Таня. — Я ж на каблуках… А вот так?

И скинула сабо, без малейшей заминки встав нежными ступнями на наш бугристый асфальт.

Соседи повысовывали головы и с неодобрением наблюдали, как упоенно носится с нами Таня, задирая летучий сарафан до круглых коленок, как ловко взмывает за мячом, как по-мальчишески садится на корточки, уворачиваясь от ударов.

Сумерки сгустились незаметно, небо над городом окрасилось в безумные краски — такого цвета было и Танино платье.

— Вы домой пойдете или нет? — сварливо закричала тетя Соня. — Сколько можно орать под окнами, сегодня вы что-то разошлись.

Таня хихикнула точь-в-точь как мы, гурьбой сбившиеся вокруг нее.

— Вот злючка, — тихо сказала она, и мы восторженно заревели.

— Завтра приходите ко мне, ладно? — предложила Таня и стала мыть ноги под дворовым краном, оголив их до самых бедер.

— Это что за девица с вами носилась? — спросила бабушка.

— Ой, она такая классная, — завывая от возбуждения, я рассказала про завтра.

Бабушка хмыкнула.

— Ноги красивые, — сказала она, глядя во двор.

Таня дала нам пластилин.

Ее комнату можно было рассматривать, как музей: над кроватью висели две скрещенные шпаги и американский флаг. На кровати лежала гитара, платья валялись разноцветной кучей на полке распахнутого шкафа, на крохотной тумбочке блестела гора флакончиков.

Мы зачарованно смотрели на Танины пальцы с алыми ногтями: из бесформенного кома пластилина они мелкими аккуратными движениями создавали чье-то лицо.

— Мефистофель, — кратко объяснила Таня, показывая нам окончательный результат. Дети растерянно промолчали, мне же лицо напомнило посмертную маску Бетховена.

Наши корявые цветочки и корзинки удостоились высочайших похвал, но были снова превращены в исходный рабочий ком.

— Вот это надо мазать на веки, — показывала Таня флакончик с кисточкой обсадившим ее девочкам. Мы, не дыша, смотрели, как она проводит ровную линию над ресницами. Таня пальцами растушевывала тени, густо взбивала загнутые ресницы, хлопала пальцем по губам, разминая алое.

— Я всегда все пальцами делаю, я же художница, — она так разговаривала с нами, будто мы что-то соображали.

— А давай я тебя накрашу, — повернулась она к Венере. Та замерла под Таниными пальцами, открыв рот. Мы потеряли дар речи от зависти.

— Тебе надо будет усики выщипывать, когда подрастешь, — прищурив глаз, оценивала Таня свою работу, поворачивая обессиленное лицо Венеры в разные стороны.

— Люблю красивых людей, — наклонив голову, объясняла она, — что еще в жизни можно любить?

Венера перед нашими глазами превращалась из пухловатой сутулой верзилы в чужую прищуренную женщину.

— Ну и как вам? — Нас можно было не спрашивать.

Нам нравилось все — сладковатый запах духов, ее удивительная комната, ее тюленья грация, ее гладкая темно-розовая кожа и потрескавшаяся помада на вывернутых губах. Мы были ее рабами, жрицами ее храма, подметателями ее следов.