Дмитрий Хоботнев - Мост

До похорон оставалось три часа, родственники где-то заблудились. Чтобы не уснуть, я включил телевизор. Известный юморист читал свои вирши, зрительный зал покатывался со смеху. На душе сделалось веселее. Мне показалось, что даже дед едва заметно улыбается в гробу.

Стучали, должно быть, не один раз, наверное, вообразили, что звук электрического звонка каким-то образом оскорбит память усопшего.

Было их чуть больше десятка, примерно поровну мужчин и женщин.

Никого из них я не помнил, но оказалось, что меня почти все помнят прекрасно еще с вот таких пор, впрочем, мне это было безразлично.

Они обнимали меня и призывали не падать духом, хотя я и не думал об этом.

Помнится, они едва не попадали, когда из зала, где стоял гроб, раздался истерический хохот, а потом бросали на меня осуждающие взгляды, словно телевизор был одним из семи смертных грехов.

Правда, особых угрызений совести я не испытал, в конце концов, кто как не я все эти годы выслушивал нескончаемое дедовское бурчание?

Очередная порция коньяка. Вкус исчез: так, что-то холодное, жгучее.

На балкон не пошел. Дым растекался по комнате, наполненная алкоголем кровь мягко стучала в висках.

Гости расселись вокруг гроба и долго молчали, созерцая восковое лицо. Потом завязалась тихая благочестивая беседа: вспоминали былое, перечисляли заслуги усопшего, о которых я и слыхом не слыхивал, считая единственной заслугой деда его любовь ко сну, во время которого уши окружающих отдыхали и набирались сил для нового пробуждения. Со мною гости вели себя подчеркнуто сдержанно и разговаривали мало, по-видимому, из-за телевизора, и это мне очень нравилось, так как участвовать в конкурсе "кто лучше похвалит покойника" не было ни малейшего желания. Было одно желание, чтобы все поскорее закончилось и они убрались восвояси.

Время ползло с убийственной медлительностью. От скуки я начал украдкой разглядывать их лица.

Должно быть, из-за того, что все женщины были в одинаковых черных платках, я не обратил на нее внимание сразу. Она была едва ли старше меня и знала деда в лучшем случае по фотографиям. Озадаченно ее рассматривая, я размышлял, каким образом она могла затесаться в эту компанию динозавров. Впрочем, мой интерес быстро угас, потому что, как ни старался, я не сумел разглядеть в ее облике даже намека на привлекательность.

Наконец, за окном послышалось долгожданное урчание, и к дому подкатила крытая тентом трехтонка: наш скромный катафалк.

Гроб оказался на удивление легким, в отличие от дороги на кладбище. Всю дорогу мы отчаянно мерзли, сидя на скамеечках, оборудованных вдоль бортов грузовика. К тому же кузов сильнейшим образом подбрасывало на ухабах. Осуждающие взгляды вопрошали, почему я не заказал автобус для дорогих гостей, и от этого становилось немного веселее. Я вспоминал все эти идиотские телеграммы, которые дед год за годом складывал в ящик комода, не читая, и мне вновь почудилось, что я вижу едва заметную улыбку на холодном лице.

На середине пути я вдруг почувствовал, как кто-то прижался ко мне. Сидели мы тесно, но это движение было преднамеренным, тут я не мог ошибиться. Под тентом было достаточно сумеречно, и никто этого не заметил. Я слегка повернул голову и, увидев, как ее губы посерели от холода, подумал, что она-то уж точно не участвовала в составлении телеграмм. И я не отстранил ее, хотя в сумерках она показалась мне еще более непривлекательной.

Я достал из шкафа тяжелый фотоальбом и лег на диван, стараясь не задевать выпирающую пружину. Курил, равнодушно перелистывая пахнущие временем страницы. Часовая и минутная стрелка, наконец, встретились. Пепел от сожженной страницы обрел исторический статус, но ничего не изменилось. Хотелось встать и вырывать, вырывать, вырывать один за другим эти маленькие листки бумаги и жечь их. Это было глупое желание, и оно быстро прошло. Сожги я хоть двадцать календарей — волосы от этого не поседеют. Открыл последнюю страницу. Достал единственную фотографию, на которой была она. За окном стучало. Снова пошел дождь. Не люблю осень, впрочем, зиму, весну и лето тоже. Сигарет осталось мало, это плохо — если не усну, придется идти, а за окном стучит. Долго, задумчиво смотрел на снимок. Неловко повернулся и угодил на пружину. Как тут уснешь?

Поминальный обед я заказал в небольшой столовой недалеко от дома. Автобус дожидался нас на кладбище. Могильщики опирались на измазанные глиной лопаты и лениво курили, сплевывая в свежевырытую яму. Расположенное на вершине небольшого холма, кладбище было открыто всем ветрам, и фургон показался не таким уж холодным.

Гроб поспешно засыпали землей и, выпив понемногу, поехали в столовую. В автобусе было тепло, но лица у родственников сохраняли хмурое осуждающее выражение. Она сидела где-то за моей спиной, и мне почему-то всю дорогу хотелось обернуться.

Поминальный обед прошел тихо и без суеты. От горячей еды и водки родственники немного подобрели, во мне же, напротив, проснулось скверное настроение. Я представлял грядущую ночь и дюжину тел, лежащих вповалку на полу моей маленькой квартиры.

Разговора о ночлеге пока не заходило, но я знал, что их поезд завтра в третьем часу дня и пойти им некуда. Было бы полбеды, если они просто уснули бы, а рано утром тихо и незаметно исчезли, но мной отчего-то овладело тяжелое предчувствие, что намечается что-то вроде ночи памяти с водкой и задушевными беседами, в которых мне припомнят и телевизор, и подпрыгивающую на ухабах холодную трехтонку, и блуждание по городу, оттого что на вокзале их никто не встретил. В принципе я никогда не верил предчувствиям, но это вовсе не успокаивало.

Момент истины настал, когда мы вышли на улицу. До дома было десять минут неспешной ходьбы, и я закурил, собираясь с мыслями и всем своим видом давая знать, что, покуда тлеет табак, никто никуда не пойдет. Ветер, наполненный мельчайшими ледяными брызгами, метался между домами, ускоряя сгорание сигареты. Я бросил окурок в стальную пасть урны и предложил то, что и без того подразумевалось, — скоротать ночь под моей скромной крышей. Как и требовал глупый этикет, родственники стали вяло возражать, говоря, что не желают доставлять лишние неудобства и отлично переночуют на вокзале. Напрасно они искушали судьбу своей никому не нужной вежливостью. Я закурил новую сигарету и спокойно оборвал последние нити, протянутые между нами. Не помню дословно той фразы, непонятное злорадство помешало памяти, что-то наподобие "не хотите, как хотите". Пока они раздумывали над этой акустической галлюцинацией, я успел несколько раз затянуться. Моих дальнейших объяснений, как быстрее и комфортнее добраться до вокзала, они, вероятно не слышали. Я вежливо выразил надежду свидеться когда-нибудь, и так как никто не выказал желания обнять меня или хотя бы пожать на прощание руку, я быстро развернулся и зашагал по улице, торопясь уйти от этих осязаемых взглядов, в которых была отнюдь не ненависть, а какое-то безграничное почти что детское удивление.