Николай Коняев - Дальний приход (сборник)

— Ладно… Все сделаю, как ты говоришь. Только чего это мы последние разговоры завели? Ты, баба Клаша, лучше веселое что расскажи.

— А немного веселого было, Колька… — вздохнула старуха, но выпила еще рюмочку и принялась за рассказ.

Перед войной бабке Клаше пятнадцать лет было.

Однажды она стащила у старшей сестры лакированные туфли и отправилась на танцы в соседнюю деревню. На танцах на нее положил глаз агроном. Вначале пригласил потанцевать, а потом предложил прогуляться…

«А ведь хитрюга-то какой оказался… Видит, что я из богатой деревни, раз в лакированных туфлях пришла, вот и пристал ко мне… Идем мы, а он и спрашивает: у вас синагога в деревне есть? — и улыбается так, понимаешь ли, маслено.

Ах ты, котяра, думаю, ну, яврей ты, яврей. Так я и полезу с тобой на синагогу эту.

— Иди-ка, — говорю, — домой, я туфли не для того одевала, чтобы по синагогам с тобой лазать.

Сняла туфли и побежала домой».

…

— Дак ты в прошлый-то раз говорила, что не яврей агроном был… — перебил бабку Клашу дед, внимательно слушавший эту историю.

— Не яврей? — удивилась бабка. — А кто же тогда? Кролик?

— Зачем кролик? — сказал дед. — Может, татарин какой, а может, еще кто…

— Какой татарин?! — рассердилась бабка. — Татаров и при Батые у нас не бывало! Просто не знаю, какой недотыка стал, такой простой вещи не соображаешь…

И, сердито покачав головой, продолжала свой рассказ, из которого я понял только одно — сестра бабки Клаши обнаружила пропажу туфель и пошла искать на танцы сестренку. Там ей объяснили, что Клаша ушла с агрономом…

Что делать?

Бежит сестра по деревенской улице, а тут, откуда-то из теменок, агроном вылезает. Бог знает, чем он там занимался, только сестра худое подумала, тем паче что, как рассмотрела она, мужик на ходу ширинку застегивал.

— Ах ты, котяра! — кинулась на него с кулаками сестра. — А еще агроном называешься. Ты чего наделал, паскудник, а?!

Агроном, конечно, оторопел от такой встречи. Оторопеешь тут. Занимался своими делами, может, про синагогу думал чего, а тут девка с кулаками налетела, бьет и никаких слов не спрашивает.

Совсем в голове потемнело от тюх сыплющихся, повернулся агроном и побежал куда глаза глядят, а сестра походила еще, покричала бабку Клашу, не нашла, конечно, заплакала в голос и так в слезах вся и побрела домой.

— Ну а дальше что было? — спросил я, потому что замолчала рассказчица, задумчиво глядя на свою рюмку.

— Дальше-то? — спросила бабка Клаша. — Дак сам видишь, какая я теперь недвига стала.

Она вздохнула тяжело, должно быть, о тех далеких временах, когда в русских деревнях путали слова «синагога!» и «сеновал», и подняла свою рюмку.

— Опять со мной никто не выпил… — пожаловалась она. — Ну, помяну тогда своих…

И выпила.

— Не… — покачав головой, сказал дед. — Не яврей, по-моему, агроном был. Ты в прошлый раз по-другому рассказывала.

— Да ну тебя, — сказала бабка. — Конечное дело, яврей. Сам же видишь, какой хитрый. А с другой стороны, дак дурак. Так и не понял, что сестра не из-за меня его колотила, а за свои туфли лакированные… Боялась, что я в грязи их замочу, когда он напал на меня. В общем, со страху яврей-то этот уехал утром. Так и жили потом без агронома, и долго ведь жили…

— Нет! — снова повторил дед. — Агронома я знал. Вместе на барсука в партизанах ходили охотиться. Хорошего барсука тогда взяли. Сала натопили. Опенкина болела тогда, дак я ей в деревню сала принес. А она что говорит теперь? Повернется ведь язык сказать, что я рамы продал…

Петр Илларионович бормотал, навалившись на «коня», и глаза его были прикрыты.

Он засыпал…

— Ну что? — предложил Николай. — Еще по одной, да и пойдем. На ночлег устраиваться надо…

Старуха подмигнула нам и незаметно поменяла рюмку у деда. Полную придвинула к себе, а на ее место поставила пустую.

— Жалко, — сказал Николай. — Жалко, что уезжаете. Никого своих здесь не останется.

— Не останется, Колька, не останется… — согласилась бабка Клаша. — А чего мы сидим? Партизан-то наш выпил уже…

— Ага… — открывая глаза, сказал дед. — Здоровый барсук был.

Он решил было придвинуться к столу, долго качался на табуретке, потом — я подумал, что он падает, — качнулся и как-то очень ловко схватил рюмку, которую отодвинула от него бабка.

— Ишь ты… — сказала бабка Клаша. — Углядел ведь, хрень старый.

— А ты думала… — горделиво ответил Петр Илларионович.

— Да… — Бабка вздохнула. — За дурака тебя, Петя, не продашь. Назад принесут.

Засиделись мы в тот вечер у стариков. Уже погашены были все огни в домах, когда вернулись в Колину избушку и начали устраивать ночлег. И уже собирались лечь, когда в дверь постучали.

На пороге нашей избушки, еще сильнее вросшей в землю за эти годы, стоял незнакомый городской парень в голубой куртке.

— Вы знаете, что это мой дом? — огорошил он нас. — Я его купил у Петрова.

Николай не знал этого.

— А почему у Петрова? — спросил он. — Можно было и у Иванова купить, и у Сидорова… Я его купил еще восемь лет назад. А у Петровых дом за дорогой стоит.

— Сам Петров помер. Это его сын дом продал. А он говорит, что и этот дом отцу принадлежал.

— Принадлежал… — подтвердил Николай. — Пока он восемь лет назад мне его не продал.

— Короче, — сказал парень и нахмурился. — Вы с ним этот вопрос перетрите. А я сюда свой замок повешу.

— Мне с ним тереть нечего… — ответил Николай. — Мне все ясно. Вам не ясно — вы и перетирайте.

Разговор, неприятный и неожиданный, длился долго. Коля купил избушку, когда добраться из Ежовки до сельсовета было невозможно, и потому все дома покупались здесь просто, под расписку прежнего владельца. Но, с другой стороны, и покойный Петров тоже приобрел этот дом у Петра Илларионовича, не оформив покупку как положено.

Я безучастно сидел у окна и, стараясь не слушать его, думал о той исчезающей сейчас Ежовке, которую запомнил и полюбил в свой первый приезд сюда. И почему-то очень жалко было стариков — Клавдию Петровну и Петра Илларионовича.

И не только потому, что они стали ненужными в новой деревне и как бы изгонялись из нее…

Нет… Из них самих сейчас изгонялось что-то самое важное, главное…

Увы… Не было и в них уже прежнего покоя и восхитительного безразличия к тяготам жизни…

Скоро Николай ушел с парнем куда-то смотреть у кого-то какие-то документы. Я спросил Николая: нужно ли идти с ним, но он покачал головой.

Оставшись в одиночестве, я вытащил кипятильник и начал готовить чай.

А на улице стояла уже глубокая ночь. Только в нашей избушке, кажется, и светилось оконце. В свете, льющемся из окна, можно было различить лопухи под ногами, забор… Дальше все пропадало в неоглядной тьме, в которой тускло светилась Плюсса. С реки дул ветер, шумел в верхушках темных деревьев.