Слава Сэ - Сантехник. Твоё моё колено

Его жена уехала в командировку. Федя скучал. Днями сидел на косогоре, рисовал в блокноте поезда. Мимо ехали эшелоны с углем, с лесом и танками. Товарные поезда Федя зарисовывал, а пассажирские просто отмечал. Он высчитал, что через сорок поездов Рига-Адлер жена вернется. Тогда нужно будет сделать паузу в пьянстве, пойти и встретить жену. Трезветь, только чтобы воспользоваться календарем, Федя считал пустой тратой времени.

Время было советское, КГБ поймало Федю и дубинкой по печени спросило, зачем он считает поезда с танками, да еще и рисует подробно секретные прицелы. Ишь как хитро придумал, смеялось КГБ: жену на курорт, а сам поезда считать. Но нас-то не проведешь. В идеале, Федя должен был рассказать новеллу из жизни агентов ЦРУ. Но художник не смог угодить этим майорам. Из политики он знал только, что евреи разбомбили Египет. И то, когда это было. Пользуясь возможностью, он представил дворничиху Зину врагом народа, но доказательств не предоставил, кроме «потому что зараза она!».

Жена вернулась, выменяла Федю на деньги и еду. В благодарность живописец завязал. Причем подговорил другого художника по фамилии Зайкин. Не пить вдвоем трудней, чем пить, но они смогли. Стали ходить трезвые и злые. Даже перестали встречаться, потому что не о чем.

Вскоре Федя шел мимо мужиков и услышал:

— Осиротели Зайкины. Забрал Господь их папулю.

Феде в голову не приходило, что трезвость настолько опасна. Он мгновенно развязал и все винил себя. Придет к кому в гости и говорит:

— Зайкин-то пропал! Вот я гад!

Однажды на улице к нему подошел сам Зайкин и сказал:

— Что ж ты Федя болтаешь? И зачем ты пьешь? Мы же договорились!

Призрак Зайкина был прилично одет, выбрит и отбрасывал тень. И явно собирался забрать друга с собой. На просьбу дать проститься с женой дух лишь пожал плечами. Повернулся и ушел. И потом несколько дней еще подходил, здоровался и качал головой.

Федя нашел тех мужиков и сделал дикое предположение, что Зайкин живой все-таки. Мужики подтвердили, конечно, живой.

— Вы же сказали «папуля умер»!

— Не папуля, а бабуля, — сказали мужики.

Оказалось, у Зайкина все это время была теща. Пользуясь новым, трезвым зятем, женщина усилила домашний террор. Стала цепляться вдвое против прежнего. Нервный Зайкин не мог укрыться в темноте пьяного непонимания и все выслушивал. А потом достал бутылку и сказал:

— Вот сейчас выпью и убью тебя, старая карга. Старушка перепугалась, охнула, схватилась за бочок и все. И назавтра померла, подтвердив тезис о пользе алкоголя в особых случаях. Сейчас Федя пьет, Зайкин нет, оба счастливы.

До Риги осталось совсем чуть-чуть.

— Так мы договорились о Новом годе? — спрашивает Катя. Кажется, она это серьезно.

Конечно! У нас будет огромная елка. Я приготовлю индюшку, картошку и холодец. А Катя чего-нибудь растительного настрогает. Мы с детьми чтим кулинарные традиции. Каждое первое января я превращаюсь в самоходную емкость с мясным салатом. Второго января гуляю по сугробам, как сквозь кисель. Много размышляю о противостоянии человека и грязной посуды.

Третьего числа бросаю есть навсегда. И тут приходят гости со своими кастрюлями. Под видом поздравлений вручают всякие скоропортящиеся закуски.

— Тебе надо детей кормить! — говорят они сразу после «С новым счастьем!»

Каждое третье января мне приходит в голову разводить уток. У этих птиц всегда прекрасный аппетит. С ними любые подарки впрок.

Четвертого января, с самого утра, мы всей семьей строимся на кухне в шеренгу. Я вышибаю доску, подпирающую дверь холодильника. Там заперты одного только сырного салата три вида:

— фаршированный в помидоры;

— в виде нежных шариков;

— просто в миске.

В прочих мисках, пакетах и баночках дрожат рулет, студень, борщ, сельдь в шубе и пара таинственных закусок, неизвестно кем подаренных. Внимательно все обнюхав, дети говорят, что хотели бы рисовой лапши. Как раз лапши у нас нет.

Один британский еженедельник советует вообще не кормить детей, пока они не взвоют. Пустое. После месяца сплошных утренников они гадят чистым шоколадом и не помнят значения слова «аппетит».

Знакомый парикмахер Модрис говорит, именно новогодняя кулинария, а не черная планета Нибиру угрожает цивилизации. Сам он тощий, как ручка швабры. Пять лет назад, ровно под Новый год, от него ушла жена. И теперь даже майонез с булочками не может восстановить Модриса. Каждый год он загадывает ее возврат. Потом смешивает эликсир из текилы, портвейна и пива и с последним ударом часов превращается в тыкву. А жена не приходит.

Секрет сбычи Новогодних желаний прост. Всего одно слово — скромность. Я загадал ремонт в ванной — и нате, получил дом с тремя санузлами и Катей.

В этом месте Катя посмотрела, улыбнулась и ничего не сказала.

Или можем отмечать Новый год у знакомого эстонского барда. Он нас не приглашал, но и выгнать не сможет. Он носит ковбойскую шляпу и похож на Ричарда Гира, только здоровее. У него такие бицепсы, что обычный мужчина надевает при нем три свитера. Его зовут Сергей, он живет в прекрасном доме с видом на утро в бору и белочек. Там есть баня, камин, кухня с самоварками, самомойками и другие завлекалочки. Многие женщины хотели бы выбить из Сергея политическое убежище. Сейчас он женат, а до этого целых семь лет жил один. И в окрестных лесах не было ни женских засад, ни эскадронов летучих невест. Это и есть главная тайна Эстонии — почему за столько лет его дом ни разу не взяли приступом.

В путеводителе по Эстонии нет об этом ни слова, зато о какой-то башне Олафа — целых триста. Простая четырехгранная башня, построенная неизвестно кем, непонятно как. Прораба просили представиться, рассказать о технологии подъема тяжестей без подъемного крана. Зодчий ответил игриво, это все секрет.

— Ну что ж, секрет так секрет, — сказали эстонцы и пошли по домам. Строитель умер потом от разрыва сердца, настолько ранило его равнодушие общества к строительным секретам.

Мы вернулись — и ничего. Никуда она не делась. Вечером поднялась к себе. Утром спустилась в гостиную, материальная, шутит, улыбается, пахнет каким-то диором.

Наши инфернальные друзья пропали. Не звонят. Должны были прилететь еще вчера. Сам я не планирую их беспокоить. Надеюсь, все друг друга забудут. А когда вспомнят, — поздно будет…

Зря надеялся. В обед, ненужный, как ангина, приперся Некрасов. Без звонка, без предупреждения. Плохой признак. Сказал:

— Ну, здравствуй, Севастьян. Ты понимаешь, зачем я пришел? — Взгляд его блуждал, на щеках алел румянец, похожий на псориаз. Несло от него бедой и перегаром.

— Пожалуйста, не делай глупостей. Мы обо все договоримся. Потом, — сказал я.