Array Белобров-Попов - Русские дети (сборник)

До биллиарда не добраться — мужики в него на пиво состязаются. Шумные: двенадцать кружек на кону. Стерлядка вяленая, небольшая. Принёс кто-то. Бутылка водки спрятана за шторой. Мы усмотрели. Одна, такая же, уже пустая, в углу стоит, возле бачка.

Свет в зале погас, кино пустили.

Места все заняты. Да и стоят ещё чуть не впритирку. Как в переполненном автобусе. Ладно, на месте клуб стоит — не едет.

Протолкались мы к одному из свободных ещё подоконников, где поджидал нас Вовка Балахнин, на подоконнике пристроились. Смотреть можно, только ломить к концу сеанса шею начинает — к экрану боком столько посиди-ка.

Титры идут пока, а все уже смеются — чудную троицу припоминая. Мам-мам-бирьяк . И много что ещё. Когда уколы-то им ставят…

Наизусть знаем. И всё равно. Смотрел бы и смотрел. Спортсменка, комсомолка, просто красавица . Ещё бы.

Где-то на белом свете, там, где всегда мороз … Рыжему будет что теперь орать — надолго хватит. «Я, — говорит, — ещё мелодию не выучил». Совсем забыл бы про неё.

Грустно, когда заканчивается. Но всему время приходит, как говорит мама. Расстались Шурик с Ниной на экране. А мы — с ними. Шурик-то — ладно, с Ниной — без охоты, чуть не с отчаянием.

Взрослые разошлись. Молодёжь осталась. Начались танцы под радиолу. Мы отказались в этот раз играть. Никто не стал нас и упрашивать. Пластинок много, всяких разных, меняй только. Есть неплохие. Звёздочка моя ясная, как ты далека от меня… Были бы Битлы , было бы лучше. Но Битлы только на катушках. А в клубе нет магнитофона. Из дома вряд ли кто потащит — вещь дорогая.

И старшим наше подавай, им заграничного не надо. Дескать, Битлы нам ваши не по вкусу. Большое горе.

Ушёл домой я, хоть и не хотелось.

Молока попил, в гараж подался. Включив приёмник, о Ларисе вспомнил. Сердце заныло . Как у мамы. Кстати — как раз симфонию передают. Скрипки да флейточки. Виолончели. Для сна — нормально. Спать только лёг, слышу, высвистывает меня с улицы Рыжий. Так только он свистит, ни с кем не спутаешь. Как соловей-разбойник — пуще. От его свиста шуба заворачивается — так говорил Иван Захарович. И добавлял: «Всю жизь свою, варнак, просвиш-шэт… Я яво вижу наперёд: из-за тюремной пялится ряшётки… Ох и зряшной уж парнишшонка».

Вышел за ворота.

— Ну? — говорю.

— Приехали! — говорит Рыжий, а сам, как медная блесна, песком натёртая, сияет.

— Кто? — спрашиваю.

— Да эти… девки-то.

— Какие?

— Да переписываемся с которыми.

— Ты.

— Я. И ты сначала-то… сам отказался.

Мода у нас такая завелась. Узнают как-то или от кого-то девчонки имена и фамилии мальчишек из других деревень и предлагают переписываться. И мне одна прислала из Черкасс — Ялани выше по Кеми тут — письмо с предложением дружбы и с настоятельной просьбой отправить ей мою фотку — чтобы хоть представлять, что я такое и как выгляжу. Дуся Тюрюмина — какая-то. А другу — Таня Чурускаева, её подружка, из Черкасс же. С подобной просьбой-предложением. Мы никогда их и в глаза не видели, даже не знали, что такие есть на белом свете. Есть, оказалось.

Сфотографировал я сам себя со скорченной физиономией и сведёнными нарочно на носу глазами — страшнее некуда, как и задумал, получилось — и послал Дусе портрет этот на вечную память. На том общение и прекратилось. А друг мой с Таней продолжают переписку. Как-то ещё по почте не влюбился. Но письма всё-таки хранит — недобрый признак. Люська Маркелова к сестре своей уехала в Исленьск — по ней скучает. Хотя она ему и не давала повода.

Они-то, Таня с Дусей, и приехали.

— Да не пойду я. Спать уж лёг.

— Парень, ты чё?! Совсем рехнулся?

— А как, не выспавшись, поедем?

— Тогда и я уж не пойду.

— Ты, Рыжий, мёртвого упросишь.

— Истома, ты заколебал.

Оделся я. Пошли мы.

Улица в мураве — идти по ней пружинисто, но мягко — как по персидскому ковру; вот и идём мы, чуть пружиня.

Туча скатилась за Ислень. Упёрлась в Кряж, упругим боком в него вмявшись. Розовая. Как будто Бог её облил малиновым вареньем. Чтобы не ослепляла белизной. Раскосматилась её макушка, растрепалась. Она, другая ли гремит. Далеко где-то — глухо и высоко проносится по небу рокот.

Небо раскрасилось — от золотого до лазоревого.

В низине чибисы кричат. Утки раскрякались на лужах — чем-то обеспокоены. Пугает кто-то их. Быть может — кошки. Где только летом те не бродят. Подобно диким.

Ерошка наш гуляет где-то целый месяц. В лесу, может? Поди, уже и не живой.

Старики и старухи на месте — им не спится. Есть что вспомнить, есть что обсудить. Дорога торная — не вязнут, — беседа их не прерывается. И мы у них под зорким наблюдением — уши у Рыжего зардели; свои — не вижу, чувствую — горят.

Лишь самых древних в избы увели — за это время уж проветрились. Помнят они, где были только что, не помнят ли — загадка, в которую и вникать страшно.

Дымокуров прибавилось; ды́мки расширились и уплотнились; с ними туман готов смешаться — после не различишь их и по цвету.

Солнце уже над самым ельником. Когда закатится оно, его короной увенчает. Скоро корона потемнеет — как будто патиной покроется; сколько-то времени спустя и вовсе смоется. Чуть не на сутки.

А Камень долго ещё будет озарённым — день там длиннее, чем в Ялани.

Мужики возле клуба. Женатики . Человек тридцать. Гром ко разговаривают и смеются. Лица у них, как кирпичи, красные. И не только от заката. Чубатые. Виски и затылки у них стриженные. Не как у нас. Мы для них — хиппи волосатые .

Побреют, в армию-то загребут.

Пусть тогда бреют, нам до лампочки.

«Длинноволосые, как Меровинги», — говорит про нас наш учитель истории Артур Альбертович Коланж, бывший наш классный руководитель, ушёл на пенсию недавно, но подстричься не заставляет.

Кружки пивные висят на штакетнике. Пустые. На солнце — как лампочки. Надя, буфетчица, их после соберёт.

Штакетник целый и покрашен — драк давно не было в Ялани. До проводин или встретин. До первой свадьбы.

И так, помню, бывало, что починить-то его, штакетник, после драки успеют, а покрасить до следующей — нет. Может, и краски жалко было — выжидали. Рассудительно. К весенним праздникам покрасили — стоит нетронутый вот, невредимый. Как бы не сглазить.

Глупый вопрос от мужиков:

На скачки, мол?

Рыжий:

— На скачки!

Ноги коверкать, мол?

— А вам-то что?!

Смешно и тут им — не уймутся; июнь — работой не загружены — до сенокоса, до уборочной, — тогда уж станет не до пива им, не до веселья беззаботного, и день и ночь будут пахать .

Вошли мы в клуб.

С улицы. Пока привыкли к полумраку, присмотрелись.

Всё как обычно.

Скамьи-сиденья убраны из зала — часть их в фойе теперь стоит, другая часть на сцене нагорожена. Только вдоль стен оставлены — для тех, кто любит посидеть, есть и такие — наблюдатели. Зачем приходят? Уж и торчали бы со стариками на завалинках, чесали б с ними языки. Одна им радость — пошушукаться. Пусть, думаю, мне не мешают.