Array Белобров-Попов - Русские дети (сборник)

Верней всего, что люди деградируют вместе со своими продуктами. Но станцию Каннельярви шестидесятых годов это никак не затрагивает. У меня в маленькой моей летней жизни всё настоящее — еда, озеро, кино, бабушка, подруга…

Я так укрыта и защищена, что, пожалуй, разрешу ночью грозу. Хотя боялась её тогда панически, до потери сознания. Гроза на глухом хуторе, без громоотводов — дело серьёзное. Сразу отключали электричество, бабушка затаскивала в дом все вёдра и тазы (металлические же были, какая там пластмасса в шестьдесят седьмом, а металл притягивает молнию), я забиралась под одеяло с головой. О проделках молний, особенно шаровых, говорили немало страшного — одна такая залетела в дом Марь Иванны, у которой мы брали молоко, ушла в розетку под окном, был палёный след. Говорили, когда влетает шаровая, надо не шевелиться, замереть совсем. Говорили, никогда нельзя вставать в грозу под одинокое дерево среди поля, — это я выучила крепко и при первых звуках грозы, если она заставала меня в открытом пространстве, простодушно падала плашмя и лежала как кающийся грешник до конца Его гнева.

Но если гремит ночью, когда сухим и тёплым ребёнком лежишь в своём домишке и слушаешь партию ударных мастера дождя по крыше — да за ради Бога.

Рядовой летний день, без происшествий. Сколько их было у меня? Больше тысячи — это точно. Они так и лежат на дне сердца, и до сих пор никак не удаётся поверить мне в холодный ужас жизни.

Отвяжитесь от меня, демоны. Жизнь — это ода к радости. И она же игра в круглого дурака. Собирание впечатлений и хозяйский труд. Надёжные друзья и здоровая бабушка. И родители ещё не развелись. И в библиотеке есть Марк Твен и Достоевский. И в кротких мечтах сто белых верно ждут тебя на «семьдесят девятом»… Вот деньги — они тут не при делах.

Небольшой пролог к раю, наверное.

Седьмой класс — это как седьмой круг ада, считал Пал Тиныч. Кипящая кровь — правда, не во рву, а в голове учителя. Измывательства гарпий — роли гарпий он, пожалуй, доверил бы сёстрам-двойняшкам Крюковым и Даше Бывшевой, которая всё делала будто бы специально для того, чтобы не оправдать ненароком своё нежное, дворянской укладки имя. Кентавр — это у нас еврейский атлет Голодец, вечно стучит своими ботами, как копытами, а гончие псы — стая, обслуживающая полнотелого Мишу Карпова, вождя семиклассников. В пору детства Пал Тиныча такой Миша сидел бы смирняком на задней парте и откликался бы на кличку Жирдяй, а сейчас он даже не всегда утруждается дёргать кукол за ниточки — они и так делают всё, что требуется.

У Данте было ещё про огненный дождь — разумеется, Вася Макаров. Не смолкает ни на минуту, бьёт точно в цель, оставляет после себя выжженные поля и никакой надежды на спасение. Пал Тиныч и сам Васю побаивался, и сам же этим обстоятельством возмущался.

МакАров — так с недавних пор Вася подписывал все свои тетрадки, настолько занюханные, что походили они не на тетрадь — лицо ученика, а на обнаруженные чудесным образом черновики не очень известных писателей — покрытые пятнами, грибком и поверх всего — обидой, что не признали. Полгода назад, на истории, Пал Тиныч пересказывал Вальтера Скотта — читать его седьмые всё равно не будут, как бы ни возмутило сие прискорбное известие автора «Уэверли» и «Айвенго» («Иванхое», глумился Вася МакАров). А вот в пересказе этот корм пошёл на ура. Даже Вася, отглумившись, заслушался: на лице его проступали, как водяные знаки на купюрах, героические мечты, а рука отняла у соседки по парте, Кати Саркисян, карандаш и начала чертить в её же тетради — девочковой, аккуратнейшей — шотландский тартан. Пал Тиныч видел — да и любой бы увидел, — как в мыслях Васи складывается фасон личного герба: единорог, чертополох, интересно, а собаку можно? У Васи жил золотистый ретривер.

Школа, где преподавал Пал Тиныч, звалась лицеем. Сейчас есть три способа решить задачу про образование — можно отдать ребёнка в лицей, можно в гимназию, а можно — в обычную школу. Последний вариант — не всегда для бедных, но всегда для легкомысленных людей, не осознающих важную роль качественного образования в деле становления личности и формирования из неё ответственного человека, тоже, в свою очередь, способного в будущем проявить ответственность. Ответственность и формирование — два любимых слова директрисы лицея Юлии Викторовны, с которыми она управлялась ловко, как с вилкой и ножом. А бюрократический язык, как выяснил опытным путём Пал Тиныч, — это не только раздражающее уродство, но и волшебный ключ к успешным переговорам и достижению поставленной цели (и это тоже — из кухонно-словесного инвентаря Юлии Викторовны).

Прежде историк говорил с директрисой в своей обычной манере — мягко шутил, чуточку льстил — не потому, что начальница, а потому, что женщина. Цитата, комплимент, «это напоминает мне анекдот» и так далее. Увы, Юлии Викторовне такой стиль был неблизок — она слушала Пал Тиныча, как музыку, которая не нравится, но выключить её по какой-то причине нельзя. Директриса вообще его раньше не особенно замечала — ну ходит какой-то там учитель, разве что в брюках. Насчёт мужчин в школе — дескать, вымирающий вид, уходящая натура и раритет — у неё было своё мнение. Юлия Викторовна предпочитала работать с дамами: она их понимала, они — её. Формирование ответственности шло без малейшего сбоя. Директриса, кстати, и девочек-учениц любила, а мальчишек только лишь терпела, как инфекцию, — от мужчин одни проблемы, с детства и до старости. Вот разве что физрук Махал Махалыч — тощий дядька с удивительно ровной, как гуменцо, плешью, — он, даже будучи мужчиной, проблем не составлял. Его формирование происходило при советской власти, которую Юлия Викторовна зацепила самым краешком юности — так прищемляют юбку троллейбусными дверцами. Прежде чем произнести что-то сомнительное или, на его взгляд, смелое, Махалыч прикрывал рот ладонью, звук пропадал — и физрука приходилось переспрашивать: «Что-что?» Тогда Махалыч делал глазами вначале вправо, потом влево, повторял свою крамольность, так и не отняв руки ото рта, — но это было неважно, ведь он никогда не говорил ничего на самом деле сомнительного или смелого. Общение с физруком было тяжким, Пал Тиныч давно свёл его к двум-трём вежливым фразам, а вот директрису историк приручил — и сам был удивлён, как это у него получилось.

Тогда он пришёл к Юлии Викторовне с очередной просьбой — и, в очередной раз, не своей, Дианиной. Хотел начать как всегда — интеллигентный пассаж, шутка-каламбур, но сказал вдруг вместо этого следующее:

— Прошу вас верно оценить сложившуюся ситуацию и пойти навстречу молодому специалисту Механошиной Диане Романовне, которой требуется выделить средства для поездки её в качестве руководителя школьного ансамбля в Германию.