Роберт Стоун - Псы войны

Выбросить его — так он сказал. Жест.

— Какого черта, Дитер? Я думал, ты просто лапшу вешаешь.

Этот матч он, значит, собирался выиграть. Он пытался начать все снова. Он все-таки был сильнее.

Проклятье! Если ты хотел сделать жест, надо было сыграть изящно, стильно, убедительно. По-дзенски. А если выставляешься пьяным вором перед людьми, которые тебя давно не видели, тебя и примут за пьяного вора.

Со своим жестом он облажался по-крупному.

— Semper fi [102] Semper fidelis (лат.) — всегда верен. , — сказал Хикс.

Боль опять вернулась, он сел на уцелевшие жерди ограды. Дождь не стихал.

Полный идиотизм. Как Бой за Боба Хоупа. Как все остальное.

Он так долго и с такими муками пристраивал рюкзак на спину, что было не до переживаний, и он выкинул из головы случившееся.

Теперь вперед.

Первая часть пути лежала через веселый лес; в свете луны поблескивали Дитеровы побрякушки, земля под ногами была мягкая и мшистая. Он несколько раз падал и всякий раз благодарил землю за ее нежность и нежелание причинить ему боль. Диснейленд. И всякий раз, когда надо было подниматься на ноги, он чувствовал, как пульсирует боль в ране, и хотя она кусала тупо, потому что героин лишил ее клыков, он жалел, что споткнулся.

Незаметно подкрадывался иной свет; сначала казалось, что он исходит от деревьев. Утро. Даже зная, что оно сулит, он наивно радовался ему.

Радость от наступления рассвета заставила его почувствовать себя обыкновенным человеком, в котором еще жив ребенок и который вышел утречком на прогулку чисто ради удовольствия. Гнев и жалость к себе — враги-искусители.

Но в том, что рассвело, было мало хорошего, а сантименты грозят смертью, они — враг воина.

Стрекотали голодные сойки. Он коснулся бока и почувствовал кровь. Трудно непоседам, лепетал его детский голос, в тесте усидеть, птицы за обедом громко стали петь [103] Английская детская песня «Птицы в пироге» цитируется в переводе С. Маршака. . Он спрашивал себя, возможно ли, чтобы стрекочущих соек, голодных и жестоких, не искушала кровь и истерзанная плоть. Что-то такое ведь живет в ранах.

На опушке леса он увидел ворота загона, закрытые на проволочную петлю. Он разогнул проволоку, осторожно переступил через ржавую решетку и оказался на лугу; в высокой росистой траве штаны сразу же намокли. Позади, над пурпурными горами, поднималось солнце; впереди тропинка бежала в ущелье, из которого торчали искривленные верхушки скал, словно башни пагод на берегах камбоджийского Меконга.

Он начал спускаться, упираясь в землю пятками и откидываясь назад, чтобы уравновесить вес рюкзака, и придерживая за ствол болтающуюся винтовку, которая норовила ударить в бедро.

Спуск диктовал свой особый ритм, не подходящий для контроля над болью, поскольку каждый шаг по наклонной тропе заставлял тело крениться и сбивал с темпа, не давая сосредоточиться. Возникал соблазн отдаться инерции, позволить ногам работать в собственном быстром ритме, рискуя подвернуть лодыжку, так что приходилось осаживать их, спускаться осторожно, что было нелегким делом. Он старался отрешиться от мыслей о спуске — думал о воде, которая наверняка есть на дне ущелья, поглядывал, нет ли гремучих змей, представлял себе кабанов, которые рыли клыками тропу в поисках желудей. Когда встающее солнце коснулось своими лучами верхушек утесов-пагод, он уже достиг тени. На дне ущелья было прохладно, но безветренно, пахло гнилью. Это возбудило его подозрительность, и он пошел дальше осторожно, готовый в любой миг припасть к земле и сдернуть с плеча винтовку.

Выход из ущелья представлял собой дыру в скале, столь узкую, что пришлось протискиваться боком. Преодолев ее, он увидел перед собой равнину. Ближняя ее часть еще была в тени гор; по желтой каменистой земле ветер, которого он, будучи под прикрытием скалы, еще не чувствовал, нес шары перекати-поля. Вдали виднелись округлые коричневые горы; расстояние до них было невероятно огромно, но ему не нужно было идти так далеко, чтобы добраться до дороги. В нескольких милях впереди серовато-коричневая земля становилась какой-то нереальной, превращаясь в раскаленную мерцающую субстанцию, не имеющую цвета, которая разгоралась все ярче по мере того, как солнце поднималось выше и слало волны зноя, от которого дрожали далекие горы. Прямой линией равнину пересекали ржавые рельсы, опираясь на ссохшиеся шпалы.

В тени между ним и пустыней росла трава и пробивался среди красных валунов ручеек, поивший три тополя и одинокий чахлый дуб. Он пошел вдоль ручья, сел отдохнуть среди деревьев, ополоснул лицо холодной водой и наполнил флягу. Желая напиться из ручья, он сделал глупость. Когда он наклонился к воде, рюкзак скользнул вперед и лямка перетянула раненую подмышку; от пронзившей его боли он выпрямился, и лямка свисавшего с шеи рюкзака еще больше сдавила руку. Тогда он соскользнул в воду и перевесил рюкзак, теперь тот свисал на одной лямке со здорового плеча. В первое мгновение попавшая в рану вода ожгла его болью, но вскоре он, наоборот, почувствовал большое облегчение. Выбираясь на берег, он в первый раз обратил внимание на то, как распухла левая рука и что он не может двинуть ею, совершенно не может. Только этого не хватало.

Он выбросил пистолеты, которые когда-то отобрал у Смитти и Данскина, и большую часть магазинов к М-16. Несмотря на тяжесть винтовки, с ней он расстаться не мог. Психологическая установка или еще что, но он просто не представлял себе, как одолеет столько миль без винтовки. Оставил только два магазина — один в винтовке, другой сунул в рюкзак.

Тень от горы уже довольно укоротилась, когда он тронулся в путь. Чем дальше он отходил от горы, тем сильнее ощущался ветер — встречный. Но все это было просто прогулкой по сравнению с тем, что началось, когда тенистый участок кончился. Как только он шагнул на солнце, рана дала о себе знать.

Треугольник и песня. В первую очередь — изгнать слепящее солнце из основания черепа, потом — вызвать вновь черное поле, голубой треугольник, красный круг. Боль в круге, казалось, могла на такой жаре и полыхнуть костром. С песней тоже все непросто, надо же учесть столько разных вещей.

Гате гате парагате парасамгате бодхи сваха [104] «Перейти, перейти, перейти до конца, всем перейти на другой берег, просветление, сваха!» (санскр.) — мантра «Совершенное Постижение», «высочайшая мантра, уничтожающая все страдания». «Сваха» зд. — восклицание сродни «Аллилуйя!». . Это, конечно, клёво, это очень мило, но есть опасность в этой мантре исчезнуть, отрубиться и спечься.

Форма — это пустота. Пустота — это форма. Они — одно.

Вкуси немного пустоты.

Пустота — это тоже клёво, но она не ложилась на ритм. Она помогала сосредоточиться на треугольнике, но, конечно, ты не чувствовал, что идешь.