Татьяна де Ронэ - Дом, в котором меня любили

Через несколько недель мы с Александриной прочли, что в декрет были внесены поправки, так как император приказал префекту пересмотреть намеченные планы. Мы были без ума от радости. Но — увы! Наше счастье длилось недолго. Сады все равно будут искалечены, но не столь драматично, как это предусматривалось ранее. Питомник был обречен. Наша победа была обманчивой. А потом, как только немного успокоилось дело, связанное с Люксембургским садом, возникло новое, еще более мерзкое. Я с трудом нахожу верные слова, чтобы рассказать вам об этом.

Верьте или не верьте, но отныне префект был одержим навязчивыми идеями, связанными со смертью. Он был убежден, что прах, образующийся при гниении трупов на парижских кладбищах, заражает воду. Из соображений санитарии, префект рассчитывал закрыть кладбища, расположенные в городской черте. Теперь надлежало перенести покойников в Мери-сюр-Уаз, возле Понтуаза, в тридцати километрах отсюда, на огромное кладбище, нечто вроде современного некрополя. Префект предусматривал траурные поезда, которые отправлялись бы со всех парижских вокзалов. Члены семьи должны сидеть рядом с гробом своего усопшего, который будет перезахоронен в Мери. Это было столь чудовищно, что сначала я не могла даже шевельнуться, чтобы спуститься показать газету Александрине. Я просто не могла двинуться с места. Я думала о вас, мои дорогие усопшие, о вас, о Батисте, о маменьке Одетте. Я видела себя едущей на ваши могилы в скорбном поезде, задрапированном черным крепом, заполненном людьми в трауре, факельщиками и священниками. Я думала, что разрыдаюсь. Вероятно, так и случилось. По правде говоря, не было нужды показывать статью Александрине. Она ее, конечно, уже прочла и считает, что префект прав. Она уповала на полную модернизацию водоснабжения и полагала, что хоронить умерших за пределами города правильно. А я была слишком расстроена, чтобы ей возражать. Где похоронены ее близкие? Убеждена, что не в Париже.

Большинство парижан были скандализированы, как и я. И их недовольство еще усилилось, когда префект объявил, что кладбище Монмартр подвергнется изменениям. Для сооружения опор нового моста, который пройдет над кладбищем, должны быть перенесены десятки захоронений. Разгорелась полемика. Газеты грели на этом руки. Противники префекта не жалели яда. Фурнель [13] Фурнель Франсуа-Виктор (1829–1894) — французский писатель, писал под псевдонимом Бернадиль критические и юмористические фельетоны в газете «Français». и Вейо [14] Луи Вейо (1813–1883) — французский журналист и писатель. писали хлесткие блестящие памфлеты, которые вам, конечно, понравились бы. Разрушив дома тысяч парижан и вынудив их переехать, префект решил переместить теперь и покойников. Святотатство! Весь Париж негодовал. Все понимали, что префект вступил на опасный путь.

Последний удар был ему нанесен публикацией в газете «Фигаро» очень трогательной статьи, которая вызвала у меня слезы на глазах. У некой мадам Одуар (одна из тех дам, что пишут смело, совсем не так, как графиня де Сегюр в своих милых сказочках для детей) могила сына была на Монмартре. Арман, у нас с ней было одинаковое безмолвное горе, и ее слова навсегда врезались в мое сердце: «Господин префект, все народы, даже те, кого мы называем варварами, чтят своих мертвых».

Император не вступился за своего префекта. Ввиду такой яростной оппозиции через несколько месяцев от проекта отказались. Впервые префект превратился в мишень. Наконец-то.

Санс, [15] Санс (фр. Sens) — старинный город во французском департаменте Ионна, в Бургундии, на правом берегу реки Йонна.

23 октября 1868 года

Моя дражайшая мадам Роза!

Я никогда не сумею сполна выразить свою благодарность за вашу неоценимую поддержку. Вы единственный человек на земле, кто по-настоящему понял охватившие меня волнение и отчаяние, когда я должна была до конца осознать, что гостиница будет разрушена. Эта гостиница была частью меня самой. Я вложила душу и сердце в это здание, так же как и мой любимый супруг, пока он пребывал в нашем мире. Я вспоминаю тот день, когда я впервые увидела этот дом. Это было темное мрачное здание, притулившееся возле церкви. Уже долгие годы в нем никто не жил, и там пахло мышами и сыростью.

Гастон, мой муж, тотчас понял, что можно из него сделать. У него, как говорится, был острый глаз. Иногда дома бывают застенчивыми, они не сразу обнаруживают свои преимущества. Потребовалось некоторое время, чтобы мы смогли называть этот дом нашим. Но каждый миг, проведенный в его стенах, был наполнен счастьем.

С самого начала я знала, что хочу гостиницу. Я понимала, что это занятие требует непрерывной работы, но это не останавливало ни меня, ни Гастона. Когда мы впервые повесили вывеску на балконе второго этажа, я обмерла от счастья и гордости. Вы ведь знаете, что в нашей гостинице редко пустовали номера. Она была единственным приличным заведением квартала, молва быстро это разнесла, и мы никогда не страдали из-за отсутствия клиентов.

Как я скучаю по своим постояльцам, мадам Роза, по их болтовне, по их верности заведению, по их капризам. Даже по самым эксцентричным. Даже по тем приличным господам, которые приводили девушек для быстрых утех, когда я закрывала на это глаза. А вы помните супругов Рош, которые всегда приезжали в июне на годовщину своей свадьбы? И мадемуазель Брюнри, эту милую старую деву, которая всегда заказывала комнату на последнем этаже, с видом на церковную крышу? Она объясняла, что здесь чувствует себя ближе к Богу. Иногда я удивляюсь, как место, несущее такую защиту, может быть так легко снесено с лица земли?

Я предпочла уехать до того, как улица Хильдеберта будет разрушена. Сейчас я пишу вам из дома моей сестры в Сансе, где я без особого успеха пытаюсь открыть семейный пансион. Я не забыла, как мы вместе боролись, особенно мы с вами и доктор Нонан. Другие обитатели улицы, кажется, легко смирились со своей судьбой. Возможно, им нечего было терять. Возможно, они стремились начать новую жизнь на новом месте. И иногда я думаю: что же со всеми ними стало?

Я понимаю, что вряд ли мы когда-нибудь встретимся с нашими соседями. Как странно, ведь мы всю жизнь ежедневно здоровались друг с другом. Все эти знакомые лица, дома и лавки. Месье Жюбер, поругивающий свою команду, месье Гораций, у которого с девяти часов утра уже начинал краснеть нос, мадам Годфин и мадемуазель Вазембер за работой, похожие на двух задиристых куриц, месье Бугрель, болтающий о пустяках с месье Замаретти, и густой чудесный аромат шоколада, долетающий из лавки месье Монтье. Я столько лет прожила на улице Хильдеберта, сорок, кажется; да нет, сорок пять, и теперь я не могу поверить, что ее больше нет. Я отказываюсь видеть современный бульвар, который ее поглотил.