Кристофер Мур - SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства

Люсьен не стал спрашивать, откуда она узнала, что он думает о Курбе, или с каким пор она пользуется английским термином «обсос». Такое он бросил уже давно и просто отдал себя на волю ее воли. Через несколько минут они уже миновали ротонду, и Жюльетт повела его за собой. Она неслась мимо шедевров так, словно они были прокаженными побирушками, пока не остановилась перед «Венерой» Веласкеса.

Та возлежала в шезлонге, повернувшись к ним спиной, кожа — гладкая и белая, словно зацелованная персиками, и хотя Анри был прав: попа у нее оказалась не так изящна, как у Жюльетт, — все равно она была красоткой. А от того, что смотрела, как ты смотришь на нее, — в зеркало, которое поддерживал херувим, — все это самую малость отдавало озорством: подгляду разоблачили. Но она тебя не оценивала, не примеряла на себя и не отбрасывала за ненадобностью, как Олимпия у Мане. И не дразнила тебя, как Гойева маха. Она просто смотрела, как ты смотришь на то, чем она тут занимается — а именно: демонстрирует безупречнейшую филейную часть в истории искусства. Но несмотря на совершенно реальные размеры, тон и даже свет на ее коже, на руках и ногах, лицо в зеркале было темно, не в фокусе, словно смотрела на тебя она из какого-то иного места — через окно, а ни в какое не в зеркало.

— Должно быть, он пользовался камерой обскурой, — сказал Люсьен. «Камера обскура» — инструмент настоящей светописи, она существовала еще до изобретения пленки. Линза в ней переворачивала изображение и проецировала его на лист матового стекла, часто — с уже вытравленной на нем сеткой. Поэтому художнику оставалось обвести, по сути, то, что уже свелось к двумерному изображению. То была настоящая живая разновидность фотографии.

— С чего ты это взял? — спросила Жюльетт.

— У нее лицо не в фокусе, а попа — резкая. То есть, она, конечно, мягкая, но четкая. А херувима он написал совсем не так — у него лицо в четком фокусе, хотя на одном плане с зеркалом: писал-то он по памяти о другом сеансе или просто вообразил. Глаза у тебя меняют фокус, когда ты рассматриваешь различные детали сцены — вне зависимости от расстояния до них. А камера умеет фокусироваться лишь на одном каком-то плане. Рисуй он просто на глаз, лицо у нее тоже было бы в фокусе.

— Может, он просто не разглядел, как именно она выглядит.

Люсьен повернулся к ней:

— Не говори глупостей.

— Я? Это ж ты какие-то механизмы изобретаешь.

Он рассмеялся, перевел взгляд с нее на картину, потом осмотрел всю галерею, все картины в ней, снова поглядел на нее.

— Жюльетт?

— Да?

— Спасибо, что все это мне показала — эти картины.

— Много пользы будет, если ты их не увидишь.

Она ухмыльнулась и пошла от него прочь. Люсьен двинулся следом, как и полагалось, но остановился перед очень крупным полотном — какой-то возрожденческой мадонной.

— Мать пресвя…

— Что? Что? — Жюльетт тоже остановилась.

— Это ж Микеланджело.

Картина почти десяти футов в высоту выглядела частью некой большей работы — может, запрестольной перегородки: в центре Богоматерь и детка Христос, тянется к книжке, которую она держит. Одна грудь у нее незнамо почему голая, хотя все остальное тело скрыто одеждой. И тень ее мантии зачернена, а вот все остальное не раскрасили.

— Интересно, почему он не дописал мантию, — сказал Люсьен.

— Может, устал, — предположила Жюльетт.

— Странно. — Он отошел, приблизился к другой картине — тоже Микеланджело. — Ты посмотри только.

То была пьета «Положение во гроб» — и на ней тоже одеянье Богородицы осталось незакрашенным, хотя в остальном картина была почти готова.

— Эту он тоже не завершил, — сказал Люсьен. — На ней вообще синего цвета нет. — В восторге от того, что узрел незаконченный шедевр, Люсьен обхватил Жюльетт за талию и притянул к себе. — Ты же знаешь, плащ Богородицы всегда должен быть синим. Эта краска называлась «священной синью», потому что оставлялась специально для нее.

— Да что ты говоришь, — ответила Жюльетт. — Может, пойдем взглянем на Тёрнера, раз уж мы в Англии и вообще?

— Почему же он дописал всю картину — но без синего?

— Возможно, потому что этот маленький педрила хотел досадить, — сказала Жюльетт.

— Мастер не станет бросать работу неоконченной, чтобы кому-то досадить.

— А я вот почти четыреста лет спустя досадую.

— На Микеланджело? — Люсьена картины никогда не раздражали. Интересно, подумал он, может, и вот из такого состоит шедевр, подобного которому ему нипочем не сознать? — А я, по-твоему, смогу когда-нибудь вот так же досаждать?

— О, cher, — сказала она. — Не стоит себя недооценивать.

— В смысле?

— Ничего. — И она отплыла в другой зал смотреть Тёрнеров и Констеблей — «барашков и барашки», как ей нравилось их называть.

Вообще-то она была щедра. У Люсьена нет ни шанса на то, чтобы раздражать так, как это умел Микеланджело Буонарроти. Прежде всего, Люсьен в душе очень мил. Он добрый и щедрый человек, и если не считать чуть избыточных сомнений насчет своего мастерства живописца, от которых он вообще-то писал только лучше, его восхитительно не отягощали никакие муки совести или ненависть к себе. То ли дело Микеланджело.

Рим, Италия, 1497 г.

Флорентинец был примерно ровесником Люсьена, когда она впервые к нему пришла. И, как и Люсьен, непосредственно с Красовщиком он дела не имел. Она его нашла в Риме — он как раз писал «Положение Христа во гроб», запрестольный образ для церкви Святого Августина. В мастерской он был один, как это случалось частенько.

А она была совсем юна — широко распахнутые глаза и свежее личико, в крестьянском длинном платье с низким вырезом и не слишком уж тугой шнуровкой. Она принесла краски — свеженатертые, разложенные по бараньим пузырям, скрученным до нужного размера и перевязанным кетгутом, в корзинке, выложенной суровым полотном.

Художник даже не оторвался от работы.

— Пошла прочь. Я не люблю, когда мне мешают.

— Прошу простить, маэстро, — ответила она с поклоном. — Но кардинал меня попросил принести вам эти краски. — Он же для Церкви писал, наверняка тут где-то кардинал и затесался.

— Какой еще кардинал? У меня свой красовщик. Ступай отсюда.

Она подползла ближе.

— Я не знаю, какой еще кардинал, маэстро. Я не смею и взгляда поднять, когда ко мне обращается князь Церкви.

Наконец он на нее взглянул.

— Не зови меня «маэстро». Когда я вот этим вот занимаюсь. Я же даже не художник, я скульптор. Дух я отыскиваю в камне, меня направляет длань Господня. А краской работаю лишь ради служения Богу.

«Ну вот, еще один», — подумала она. Флоренцию пришлось покинуть именно потому, что она потеряла Боттичелли — тот сдался своей религиозной совести, распаляемой этим маньяком, доминиканцем Савонаролой и его Кострами тщеславия. Мало того, что сам Боттичелли припал к лону Церкви, он швырнул в огонь и свои лучшие работы, ее картины . А Микеланджело в Риме уже год. Откуда же он узнал про учения Савонаролы?