Елена Костюкович - Цвингер

— Ну, скажем, может, кто-то другой, а не «ЗоЛоТо». Может же быть, что фонд не в эксклюзиве? Агентируется несколькими агентами? Из тетрадей, предположим… которые остались от умершего мима…

— …шесть тетрадей попало в «ЗоЛоТо», а остальной фонд еще к другим болгарам каким-нибудь?

— Тебе вчера где этот диалог преподнесли?

— В аэропорту!

— Перед стойкой регистрации на самолет, вылетающий во Франкфурт?

— А где еще?

— Ну так что тебе кажется удивительным? Банальная агентская конкуренция.

— Ульрих, неэкономная версия.

— В жизни много неэкономного. Если «ЗоЛоТо» будет настаивать, что это не их рук дело, сиди и жди новых агентов. Скоро проявятся.

— Вообще да, бывают такие случаи. Бывают ажиотажи по поводу фондов, спокойно лежавших по сорок или пятьдесят лет. Вдруг начинается бум, круги расширяются.

— Как грибы у меня в горах. Вот сегодня я долго проискал первый песчаник. Нашел, определил форму грибницы и уверенно срезал еще полсотни. Главное — разгадать, куда заворачивает спираль.

Да. И о содержании шести тетрадей Виктор должен судить, имея какие-то ничтожные двадцать листиков. Как догадаться о содержании. Как оценить.

Сколько там всего! Когда листал синюю показанную тетрадь, оттуда били звуки и пели целые сонмы голосов. Тетрадь вся полнится рассказами «о первом дне войны». Это один день для всех. Но это и множество разных дней.

Тот листок, что сверху в стопке Виктора, надо полагать, из синей тетради.

Киев бомбили утром в воскресенье, и, как известно, все подумали — учебная тревога. У двери утром плакала молочница: «Война!» Сима побежал в музей Западного искусства, где по воскресеньям копировали картины его товарищи. Они оформляли экспозицию музея. Это было что-то вроде клуба, объединения друзей.

Оказалось, там раздают задания художникам, срочно всем рисовать плакаты «Все на фронт!» и «Ты записался добровольцем?». Одному начальнику пришло в голову даже заказать эпическое полотно «Немецкие оккупанты на Украине в 1918 году». Сноровисто подмалевывая гуашью эту сцену, Сима на ходу думал, как же ему попасть поскорее в добровольцы. Он оставил два эскиза на одобрение комиссии, состоявшей из каких-то военных, и кинулся на улицу, где ему передалось возбуждение прохожих, заговаривавших с незнакомыми, что-то кричавших. Перед военкоматом уже роилась немаленькая толпа.

Ясно было, что не пробиться. Не следовало терять время. Лучше двинуть домой и позаклеивать, пока есть время, стекла от бомбежек.

Дойдя до Лерочки, он почему-то успокоился. Лера как раз оконной клейкой и занималась. И что-то еще по ходу дела припевала, хотя глаза были от слез опухшие. Лючия сидела на детском стульчике и глядела внимательно, молотя деревянной куклой по столу. Ничего не говорила, но глядела в упор. Понимала, что взрослые совсем на себя не похожи.

Перехватив конец бумажной полосы, Сима несколько раз сложил ее, вывернул, середина окна украсилась большим «Л» — инициал Леры и Люки — английским курсивом с завитушками. Так провели они вечер, то заливались слезами, то хохмили и хохотали, а когда закончили возню, вышли на балкон. Где-то хлопали зенитки. В небе перекрещивались прожектора. Он сказал Лерочке:

— Вот это бы была по мне военная работа. Я умею ставить свет, и на освещение, и на маскировку. А впрочем, на работу я на любую готов.

Усевшись прямо на камни балкона, он прильнул к Лере. Оказалось, что рот у нее набит шоколадом, откуда-то взялся большой кулек, и, не говоря ни слова, они поглотили все его содержимое, обнимаясь все крепче.

На следующий день пришлось все-таки в очереди постоять. В военкомат навалила уйма народу, пришедшего по повесткам, и там же толкались желающие стать добровольцами. Военком категорически отвечал всем, чтобы возвращались по местам работы и работали и не мешали ему проводить мобилизацию.

Порыв разбился, и, неудовлетворенные, художники побрели обратно к своим плакатам.

Это первая неделя была. Сима малевал новые декорации к испанскому спектаклю — да зачем сейчас он? И взвешивал, как бы сделать, чтобы попасть в добровольцы, а не проторчать всю войну, строя в городе идиотские макеты штабных зданий на тех пространствах, где их нет, и наводя на небо марафет, камуфлируя объекты.

Кому-то из товарищей пришла мысль обратиться в редакцию газеты «Вечерний Киев», к главному редактору. Побежали к тому в кабинет. Тот растерянно принял, внимательно выслушал и сказал — сделает все возможное. Через четыре дня телефоном в театр всех художников вызвали в редакцию и сказали, что могут взять их в военкоматы оформлять призывные пункты, рисовать лозунги и плакаты писать. А на фронт, имейте в виду, вам не идти, у художников броня, у работников искусства броня.

Побрели в музей. И, о радость, внизу в вестибюле запись в ополчение. Все столпились перед учетчиком, нависали над передстоящими, старались пораньше попасть. Самый долговязый парень, перевесившись через остальных, повторял свою фамилию:

— Тетерев! Тетерев!

— Да не токуй ты, — отпихнул Сима его локтем.

В этой очереди почему-то, похоже, думали, что ополчение составляет большую силу и стоит им появиться на фронте, будет выиграна вся война.

А над левым плечом у Симы вис кто-то прищуренный, остробородый. Из театра. Это явно был актер, загримированный под Мефистофеля. Что за странность, сказал себе Сима. Грим и бутафория все те, которыми я заведовал и которые рекомендовал для этой роли, но только вот такого исполнителя я в нашем театре не видал.

— Записаться в ополчение еще не означает стать солдатом, — промычал этот черт-самозванец на ухо Симе. — Не пишись в ополчение. Их же перещелкают всех до одного. Берегись двадцать восьмого числа и держись за свет.

Ровно в этот миг работу писаря, заносившего имена в ополчение, прекратили. Пришло распоряжение из райкома остановить все. Все столпились с вопросительными лицами перед столами. И вдруг в той же суматохе прибежал Котов и Симе сказал:

— Дуй опять в военкомат, там набирают на курсы быстрой инженерной подготовки, будешь заниматься разбивкой траншей и светокамуфляжем! Живо беги!

Вика рассказ этот помнил из дедовых уст, с детских времен. Кто был Мефистофель и куда провалился — осталось тайной. Только знаем, что в этот день писарь больше никого не записывал, а всех записанных постигла одна судьба, та самая, предсказанная всеведущим дьяволом.

Это уже по памяти Вика восстановил.

Интересно, что об этом дальше Сима пишет в синей тетради? Об ополченцах? Об их участи — с первой минуты военкомата до последнего рокового осколка, до заляпанной кровью канавы. Действительность, увиденная их глазами, выходила и фантастичной, и вместе с тем реальной. Как дед мог знать? Что знал? Ну, нет, естественно, стилизовал. Может, Мефистофель сгримасничал, набубнил, к чему оно потом должно было выйти? Прямо как у Бабеля: «это, товарищи, не факт, а на самом деле было»?