Елена Костюкович - Цвингер

Тут голову ломать не надо, чтоб расшифровать эту Эмилию, сказал себе Вика. Это ведь повесть о маме? О смерти Люкочки? Хотя… как же о смерти, если «Тайны московского…» были отобраны гэбухой в Киеве за год до маминой гибели? А, нет, понятно. Лёдик в эмиграции переписал повесть совершенно по-новому. С новым печальным концом.

…Просто не мог ушам поверить… Особенно в свете того, что узнал за пять минут до этого… когда с переделкинской дачи эта скотина, паук, дергала ниточки, доходившие до дальних стран. Порекомендовав мне шустро драпать, хозяин всего этого роскошества хохотнул и разоткровенничался:

— И вы там потише, аккуратней. Не лезьте на рожон. Глядите, чем кончается, и делайте выводы. Друг-то ваш локти кусает, что не отговорил дочь от неосторожного шага. От нескольких неосторожных шагов. Даже предусмотрительный супруг ее не спас. А ведь на месте Эмилии всякий бы докумекал. Даже без пядей во лбу. Ей же дали по-простому, по-пролетарски понять, что соваться в публикацию того крупного расследования — боком вылезет. Но ведь характер задирчивый! Удивительно! Она перебегала дорогу, и кому? Мне! Я терял и репутацию и деньги. А еще что отчебучила? С отщепенцами в машине через испанскую границу рванула. Противозаконно. Тут и опытному водителю пришлось бы нелегко… А уж этой неумехе… Она о жидкости тормозной не знала… Будет и вам наука…

Вика то читал, то вырубался. Повизгивал от ужаса, просыпаясь в читаемое. Опять читал. Пропадал. Колотил озноб. Кружилась голова. Дотерзавшись до Франкфурта, все же понял, где он, и вывалился из поезда.

Стал. Стал столбом.

Из этого текста выходит, что Левкас бравировал, нагло давал понять: он знал о приказании запугивать, а потом уничтожить маму. Может, даже сам передал это приказание. И о тормозах без жидкости, выходит, Левкас знал.

Ульрих всю жизнь проискал убийцу.

Лёдик назвал убийцу.

Лёдик после смерти дал показания в суде.

Может быть, Вике примерещилось? Сон сквозь бодрствование? Наподобие вчерашнего миража с вырезными фигурами и демобилизацией?

Его всполошил в сорок минут первого драндулет, рокочущий на перроне, перевозящий тюки. Оглушительно пукнул в затылок. Вика вздрогнул и пошел ногами. Перебрел полукруглую площадь. По ту сторону рельс чьи-то дома. Ни кишащей толпы, ни трамваев. Фигуры тоже невнятные в отдалении. Ну, теперь дуй пешком до отеля, несись! Ветер сильный. Германия, зимняя сказка, вознегодовала на его желание пойти поспать в кровать.

На полпути Вике вспомнилось, что на свете существуют такси. Но уже было бессмысленно. Вика плелся по Таунусштрассе.

Остолоп собачий. Буря с градом, ты уже без голоса, как работать будешь? Мало, что ль, измытарился?

На радио едва хрипел. Окончательно осип на телевидении. Потом еще надрывал связки со старыми перцами на водокачке. Всех перекрикивал. Ледяное пиво дул. И теперь, ну конечно, горло. Теперь меня не отличить от Любиного Николая.

А говорить придется по шестнадцать часов в сутки. «Аль моя плешь наковальня?» Как это говорит Федора?

Мама, выходит, погибла, прав оказался Ульрих, от покушения. И дело действительно было в рукописях. Она действительно перешла дорогу, и не кому-нибудь, а Левкасу. И это он отрядил убийц. Левкас. Не зря с ним Ульрих запрещает мне якшаться. Кстати, напрасно. Мне теперь якшаться нужно. Необходимо. Если якшаться, я смогу задушить его. Голыми руками возьму его потную шею. Больше трех минут не понадобится.

Мама погибла. Возьми себя в руки. Это случилось не сейчас. С тех пор миновало уже тридцать лет. Но Левкас, гнида, жив. Ну, это пока еще! Пока еще жив! Недолго осталось ему. Он еще вспомнит Монте-Кристо. Пожалеет, что родился, клянусь.

Где ты, кстати, Монте-Кристо, ночуешь? Ты, опутанный тучами мыслей, забыл, в каком отеле у тебя размещена бронь. Во всем этом городе, помнишь, сам говорил Наталии, нет свободных мест даже на скамейке в городском саду под дождем. Все места в гостиницах раскуплены, Бухмессе! Город принимает Мировую Толкучку Книг.

Так куда я иду? В моем номере, естественно, спит Бэр. То есть в его номере. Навыступался и спит. Там разложены мои вещи: поди, обозлен. Добро еще, я почти ничего в номере не разбросал. Кстати, не разбрасывал и в миланской квартире. Бедлам — не я, а кто-то. Кто же? Кто залез? Воры… или? И что они сделали с Мирей?

Сдаю дела Бэру и срочно лечу в Милан. Заодно высплюсь. Высплюсь в самолете. А до завтра как-нибудь в холле в кресле пересижу. Курц не прогонит, нет.

Повернул за угол, теперь ветер в спину! Снег не залепливает очки и не набивается за воротник. Воротник я поставил торчмя. Значит, соображаю.

Коли б соображал, не ехал бы во Франкфурт в плаще, надел бы медвежью доху…

Кстати, а может, все не так. Может, не надо говорить про Мирей Бэру. Ульрих не советовал. Советчик и заступник.

Но почему? Неужели Ульрих не к делу стремится, не к разгадке, не к решению, а только хочет Вику из любой неблаговидной истории выгородить и защитить?

Через несколько часов, в четверг, Наталия проведет через каналы черной хроники быстрое расследование по поводу Мирей, не упоминая «Омнибус».

Ульрих тоже роет землю носом с помощью своих информаторов во Франции.

Ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт…

Бэр узнает о Яковлеве и непременно скажет: лечу на похороны.

А Виктор? Наутро, через несколько часов, с утра в четверг, с сердцем не на месте, не хотелось бы, но придется усаживаться за агентский стол.

Там, как помнит, первыми будут ненужные корейцы. Но после корейцев придут нужные болгарцы.

Решить дело с алчным «ЗоЛоТом». Может, можно поторговаться? Да! Договориться о новой встрече в пятницу, когда приедет французская адвокатесса. Она и поторгуется. Хорошо, что часть документов я уже заранее перевел на французский. Француженке потребуется время их посмотреть. Значит, пятничную встречу назначим на вторую половину дня.

Единственное, что я точно знаю, — что не пойду на четверговый ранний завтрак с членами комитета Иерусалимской ярмарки в 9.30 в «Хессишере». Пусть идет Бэр. Раздуваясь, принимать комплименты по поводу триумфального выступления накануне. И планировать следующую гастроль — на Иерусалимскую ярмарку. У Бэра в последнее время бывают припадки самолюбования. Ему уже шестьдесят семь. Начинаются слабости и странности. Забывает, с кем и о чем говорил. Трижды одно и то же мусолит. Нестабильные настроения. Полагается на действия и поступки Виктора. Но случаются и мелочные проверки. Ладно… Важно, чтоб не болел, не разрушался, не становился рамольным. Потому что летать по миру в качестве Бэровой свиты, с клизмами и капельницами будет не такое уж великое удовольствие, подытожил уныло Вика, поворачивая с площади на Кайзерштрассе.