Роман Сенчин - Минус (повести)

Да, судиться — неплохое средство подзаработать. И тому масса примеров последних лет. Да и Зощенко еще это когда заметил и целый рассказ написал… Один критик не так давно назвал меня Смердяковым, который вдруг почувствовал в себе литературный дар. Может, тоже попытаться стрясти с него бабок? Или это не оскорбление?..

Суд как суд. Покрашенные густо-зеленым стены, узкие, полутемные коридоры, залы заседания, стенды, на которых образцы разных документов с образцовым же именем-фамилией-отчеством — «Иванов Иван Иванович», есть, конечно, дверь с табличкой «Конвойная»… За последний год это уже третий суд, в котором я побывал. То развестись надо было, то выступал свидетелем серьезного ДТП, а сегодня вот это, насчет фашизма…

Дверь нужного зала заседаний. Оттуда доносятся возбужденные голоса. Наверняка кто-то судится… Александр Евсеевич с Валентином Дмитриевичем устало садятся на скамью в коридоре, а Людмила Николаевна отходит к стендам. Я стою, навалившись на стену. Разглядываю людей вокруг. Все озабочены, но тихи, шепотом что-то друг у друга спрашивают, даже спорят шепотом. Проходит пара — довольно молодые, высокие и симпатичные мужчина и женщина; лица их одинаково суровы, решительны, и идут они хоть и рядом, а вроде отдельно друг от друга. Таких я теперь узнаю с первого взгляда: точно так же и мы с женой шли туда, где нас разведут. Лишь спросят: «Не переменили своего решения расторгнуть брак?» Спросят таким тоном, что язык не повернется сказать: «Передумали». И потому говоришь торопливо, послушно: «Нет-нет, не передумали!» Расписываешься в каком-то журнале и всё — свободны.

Александр Евсеевич кивком подзывает меня.

Отлепляюсь от стены, подхожу.

— Рома, ты Татьянину вещь прочитал?

— Конечно…

— И как?

— Ничего-о. — Понимаю, что этого мало, и стараюсь придать голосу увлеченность: — Есть что обсудить. Интересная повесть.

— Да, я тоже так думаю.

— Жалко, что не смогу быть на семинаре.

Александр Евсеевич недоумевающе смотрит на меня. Как-то даже испуганно. Напоминаю:

— Я ведь как раз в Германии буду.

— А-а, да, да. Ну ладно…

Как всегда быстрый, деятельный, хлопотливо-солидный, возникает адвокат с большим дипломатом в руке. Пожимает руку Александру Евсеевичу, потом Валентину Дмитриевичу, кивает мне. Садится рядом со своим подзащитным, кладет дипломат на колени. Достает бумаги, шелестяще-пожевывающим голосом что-то объясняет. Александр Евсеевич слушает, недовольно хмурясь, кривя губы… Ядостаю сотовый, смотрю время. До начала заседания остается десять минут. Вполне еще покурить успею.

За последнее время, благодаря предстоящему суду, я, кажется, стал знатоком всех этих многочисленных правозащитных, антифашистских фондов, бюро и т. п. Оказывается, в деле борьбы с фашизмом существует жесткая конкуренция, и разные организации тайно или явно враждуют друг с другом, пишут своим финансовым покровителям отчеты, один ярче другого, и при этом стараются лягнуть соперника. Роль основных борцов с фашизмом взяли на себя еврейские организации, и если кто-то другой вдруг тоже начинает бороться, это вызывает у них изумление, а то и негодование, словно этот другой посягнул на чужую сферу деятельности, влез не в свое дело; для остальных же этот другой, заговоривший об угрозе фашизма, автоматически становится евреем. Типа того: «Слышал, Федотько статью о фашизме напечатал!» — «Ругает?» — «Еще как!» — «Да?.. Ну, он же еврей».

Курилки внутри суда, кажется, нет. Даже в туалетной урне не увидел бычков. Пришлось выйти на улицу.

Погода самая мерзкая, самая тоскливая, какая бывает лишь в этот короткий промежуток времени — между концом золотой осени и снегом. Никаких светлых пятен (даже свежие рекламные щиты кажутся коричнево-серыми), повсюду, даже дома, щиплющий, какой-то сырой липкий холод; солнце неживое, еле-еле ощутимое на напоминающем пыльный асфальт небе. «Сдохнуть бы», — только такое желание и вертится в голове, нет, даже не вертится, а лежит там тяжелым булыжником. А еще недавно я любил именно такую погоду — в нее так хорошо писалось.

Чтоб не заскулить, напеваю дебильненько-жалостливую песенку:

— Пива нет и счастья нет, только хуй работает. Хочется ему тепла, хоть одна бы мне дала. — И все-таки сбиваюсь на скулеж: — У-у, где же вы, бляди? Выручайте дядю-у…

Переулок не по-московски тих и почти безлюден, и я издали вижу шагающего Сергея.

Длинный, худой, нескладный, очень похожий на героя своих рассказов и повести, нигде не могущего найти себе места, ни в столице-мегаполисе, ни на самом дальнем таежном кордоне. Точнее, это герой похож на него… Хотя чего в нас, таких, уже больше — нас самих или тех, что стали героями наших вещей? В Литинституте об этом два курса подряд говорил преподаватель психологии творчества, но я так и не разобрался, да и, честно признаться, не прислушивался. Лучше в эти глубины не забираться…

— Привет, Ром! — Сергей протягивает руку. — Не началось еще?

— Еще нет…

— Документы как? Сдал?

— Уху. В понедельник обещают вернуть с визой.

Больше говорить нечего (виделись ведь только позавчера), и Сергей, помявшись, тоже закуривает.

Зал довольно компактный — наверное, для рядовых, нешумных процессов. Справа от входа, у стены, длинный стол, за ним три кресла с высокими спинками. Чуть в стороне стол маленький, где сидит полноватая несимпатичная девушка — секретарь или стенографистка. Вдоль противоположной стены — два ряда жестких скамеек без спинок. В центре зала еще два стола, друг напротив друга, которые без промедлений, привычно заняли адвокат и крупный, чернявый, рыхловатый мужчина в темном костюме, над верхней губой пышные, но небольшие усы, как у Петра Первого. Догадываюсь, что это и есть Ахатов.

Зрителей немного. Людмила Николаевна, мы с Сергеем, Валентин Дмитриевич, двое представителей Бюро по правам человека, среди нас и Александр Евсеевич. Особняком сидит какой-то крепыш в кожаной куртке. Фантазирую: крепыш — телохранитель Ахатова, и у него в кармане боевой пистолет.

Истец и адвокат ответчика, как дуэлянты оружие, выкладывают из одинаково массивных дипломатов газеты, книги, бумаги. Распределяют их, сортируют, кое-что, кажется, перечитывают. Мы, зрители, наблюдаем.

Из какой-то потайной двери появляется коренастый, средних лет судья в неновом костюме и галстуке слегка на боку. Быстро занимает среднее кресло с высокой спинкой. Никакой торжественности, никаких громогласных: «Встать! Суд идет!»

— Тэк-с… Начнем? — устроившись, тоже повозившись с бумагами, спрашивает судья; голос заранее утомленный или, может, уже утомленный после парочки предыдущих заседаний. — Ахатов, вы сами представляете свой иск?

— Да, сам.