Денис Драгунский - Взрослые люди (сборник)

Разве я был некрасив, несимпатичен? Слишком застенчив или невыносимо нагл? Ведь нет же! Разве я был глуп и бездарен? Нет! И цель в жизни я умел ставить, и достигать тоже. Достойно, собственными силами. Вот, пожалуйста: я академик РАН, директор НИИ, лауреат Госпремии, а также золотой медали Купера. Веду семинары в Геттингене и в Париже.

Эх, Аля моя бесценная! Какую замечательную, интересную, славную жизнь мы могли бы прожить вместе с тобой! Ты бы ездила со мной по всему миру, ты была бы хозяйкой моего дома. Ты, и никакая другая женщина, была бы матерью моих сыновей.

И ты не стала бы женой при муже, нет! Со мной ты бы написала диссертацию, и вторую, стала бы профессором. Или научным обозревателем в хорошей газете.

Какая получилась бы прекрасная пара!

А сейчас ты кто? Учительница в школе? Очень благородно, но как-то запоздало. Глупо. Сейчас ученики не те, да и учителя тоже. Не то что сорок лет назад. И ты это сама знаешь.

Кому и что ты хотела доказать?

И почему ты молчишь, не отвечаешь?

Полгода назад я овдовел. De mortuis aut bene, aut nihil [1]. Дети совсем большие.

Мне кажется, нам есть о чем поговорить.

Коля».

Аглая Сергеевна вытерла слезы.

Потом курсором выделила фразу насчет академика-лауреата и нажала delete .

Насчет «овдовел» – тоже убрала.

Потом вместо «Коля» написала «Павлик».

Потом сохранила.

Перечитала еще раз и отправила в папку с именем “nikogda” .

Борис Петрович увидел в газете объявление: просили помочь больному ребенку. Таких объявлений он видел много, но не обращал внимания. А сейчас почему-то жалко стало малыша. Борис Петрович был человек небогатый, но пара тысяч у него бы нашлась. Возиться с банковским переводом не хотелось, он позвонил и спросил, можно ли приехать и отдать деньги в руки.

Квартира была бедная, заставленная коробками. Неподвижный мальчик в кроватке. Мама без мужа. И еще там была одна женщина. Представилась: соседка и подруга по несчастью .

Борис Петрович отдал конвертик и подошел к ребенку. Ребенок был изможденный, весь белый, глаза мутные. И такая страшная, нестерпимая жалость вдруг охватила Бориса Петровича, что он положил руку ребенку на грудь, а тот посмотрел на него, поднял голову, сам сел в кроватке и весело позвал маму.

– Как это вы, как это вы? – повторяла она, не веря чуду.

– Не знаю, – смутился Борис Петрович. – Просто жалко стало.

– Может, моего тоже пожалеете? – сказала подруга по несчастью. – Мы тут рядом, на седьмом этаже.

– Пойдемте, – сказал Борис Петрович.

Потом эти две женщины – Алла и Наташа – все организовали. Взяли на себя материальные дела и вопросы. Потому что с работы ему, конечно, пришлось уйти. Жена от него тоже ушла и сына забрала.

Но ему было некогда страдать и писать ей письма.

Принимал он у себя дома. Восемь человек в день, не больше. Но зато каждый день, без выходных. Пробовали по десять, но оказалось, что девятого и десятого он уже не может как следует пожалеть.

Потом очередь стала уменьшаться.

На четверг было записано всего четыре человека.

Троих он пропустил до обеда. Потом съел окрошку на кефире и кусок вареной курицы. Вернулся из кухни в кабинет и пригласил ожидавшую в другой комнате семью – маму, папу и ребенка.

Ребенок был почти безнадежный: какой-то редчайший синдром. Родители рассказывали подробности, перебивая друг друга. Борис Петрович погладил ребенка по голове и вдруг понял, что не жалеет его. Вообще ни капельки. Первый раз за все эти годы.

– Минутку, – сказал Борис Петрович и вышел в ванную.

Он умылся холодной водой и посмотрел на себя в зеркало.

Как он постарел! Весь седой. Волосы редкие. Морщины, мешки под глазами. И никого рядом. Алла и Наташа не считаются.

– Извините, – сказал он, вернувшись. – Не смогу вам помочь. Уходите.

– Мы так надеялись, – заплакала мать. – Ну, пожалуйста…

– Ах ты, гад, – зарычал отец и схватил его за горло. – Лечи! Лечи сейчас же!

Борис Петрович обмяк в его руках; какие-то лица плавали перед ним в светло-желтом тумане.

– Пожалейте меня, я маленький и бедный, – сказал он, но ответа не дождался, потому что туман сгустился и почернел.

Алла и Наташа прибежали из кухни, но было поздно.

А тот ребенок потом выздоровел: там был неправильный диагноз.

Был на встрече одноклассников.

Обнимались, веселились, выпивали и закусывали. Вспоминали разные смешные случаи. И вот в числе прочего вспомнили одну презанимательную историю, в некотором смысле целую педагогическую поэму.

Однажды нас – наши два класса, «А» и «Б», – повели в театр.

Это было примерно в 1966 году. То есть мы были в восьмом классе.

Там, конечно, были не только мы. Там были школьники со всей Москвы – какое-то общегородское мероприятие.

Правда, вчера мы никак не могли вспомнить, что это был за спектакль. Кажется, «Вишневый сад» в Театре имени Ленинского Комсомола. Или что-то другое. Но тоже очень классическое.

Ну, неважно.

Важно другое: юные зрители – в том числе и наши ребята – вели себя просто ужасно. Самые паиньки зевали и перешептывались. Остальные громко смеялись, кидались бумажками, делали из программок бумажных голубей и пускали их с балкона в зал. А в партере их кто-то ловил и бросал дальше.

Бедные актеры едва дотянули спектакль до финала.

Хлопали, впрочем, громко и искренне – очевидно, ребята радовались, что всё кончилось, можно встать, размяться и пойти домой.

Тут к рампе вышел старый актер в гриме – кажется, Фирс? – и объяснил нам, какие мы невоспитанные и грубые люди.

– Нехорошо! – гневно и скорбно сказал он. – Стыдно!

В общем, встреча с искусством не состоялась .

Но мало этого! Через несколько дней в «Комсомолке» появилась статья, в которой всё это было подробно описано – с указанием номеров школ, где учатся такие, можно сказать, дикари. Номер нашей школы тоже был.

Стыд, позор, скандал.

И вот однажды утром в класс вошла наша Татьяна Гавриловна, учительница литературы. Она вообще была строгая дама, но тут она держалась особенно прямо, шагала особенно громко и смотрела особенно сурово.

– Состоялся педсовет, – сказала она. – Мы разбирали этот возмутительный случай. Я сама не могу понять, что произошло. Разве мы не воспитывали вас в духе интереса к театру, к искусству? Да и просто в духе уважения к труду! Ведь актеры – такие же труженики, как рабочие! Какой позор на всю страну. Вы знаете, какой тираж у «Комсомольской правды»? Двадцать миллионов экземпляров! Вы знаете, что каждую газету читают как минимум три человека? Шестьдесят миллионов советских людей теперь знают, какие дикие люди учатся в 175-й школе. Вам не стыдно?