Лариса Райт - Исповедь старого дома

— Она — моя мать.

Вот так. И разве можно назвать эту девочку не незнакомкой, а как-то иначе? Целый месяц бегать к студенту на обучение, слушать, затаив дыхание, его разглагольствования, входить в образ и читать тексты так, как он скажет, слушать его советы, словно он не третьекурсник, а маститый режиссер, — и все это когда у тебя дома, под боком самая настоящая, состоявшаяся, успешная, знаменитая актриса! Да какая актриса — звезда! Как тут широко не раскрыть глаза, не схватиться за голову, не закружиться по комнате в вихре непонимания и не вымолвить:

— Так что же ты молчала?

Никаких объяснений. Пожатие плеч, взгляд в окно. Наконец спокойное, ничего не выражающее:

— А зачем говорить?

— Как?! — Теперь она представляется ему не просто незнакомкой, а по меньшей мере незнакомкой-идиоткой. — Ты зачем сюда ходишь, свое время тратишь, если у тебя дома такой профессионал?

— Дурак ты! — Она вспыхнула.

Он действительно дурак. Тут же спохватился, начал извиняться неумело:

— Я не то хотел сказать. Ты приходи, сколько хочешь. Я просто не понимаю, к чему все эти уроки, репетиции, копания в текстах. Мы могли бы сходить в кафе, или в кино, или вот на дачу съездить. Поехали, а? Я тебя с нашими познакомлю. Режиссеры знаешь какие фантазеры? Не соскучишься.

— А мне и так не скучно.

— Нет, серьезно, Ань, — он осторожно взял ее за руку, рука немедленно отдернулась, — мы могли бы просто дружить, если тебе есть с кем заниматься.

— Да не с кем мне. С чего ты взял?! — Теперь уже девушка кружила по комнате недовольным вихрем.

— Ты же сама сказала, что она твоя мать. Она могла бы с тобой заниматься.

Вместо ответа — оглушительный, резкий смех, но совсем не веселый.

— Ладно, допустим у нее нет времени: гастроли, слава, мужчины. — Девушка недовольно кривится, и Миша тут же осекается («Вот незадача — болтанул лишнего, но он же не виноват, что пресса никогда не побрезгует известить публику об очередном громком романе звезды»). — Ань, но ты же не станешь спорить с тем, что она в состоянии нанять для тебя любого, даже самого дорогого репетитора.

— Да не станет она никого нанимать!

— Но почему?

— Я же сказала: не терпит она ни дублеров, ни конкурентов. И своими руками растить себе смену тем более не станет.

— Это, по-моему, бред какой-то! Да какая нормальная мать откажется помочь своему ребенку?!

— Да? — Вихрь на секунду остановился, а потом обрушился на него всей мощью обиды: — А какая нормальная мать, жена академика, станет выселять своего сыночка из шикарной квартиры в общежитие? Думает, видак разрешила из дому взять, сразу лучшей на свете мамашей стала?

Громкий хлопок пощечины, резкий крик:

— Заткнись!

Она — незнакомка. Те, кого он знает, никогда не простили бы. Схватились бы за алеющую щеку, залились бы слезами обиды и выскочили бы за порог, чтобы больше никогда на нем не появляться. А она только на кровать осела. Глаза сухие, смотрят без обиды, скорее с осторожным любопытством, и голос спокойный:

— Извини.

— И ты меня.

С тех пор разговоры о матерях между ними — негласное табу. А жаль. Ему так хотелось тогда рассказать о том, что когда-то, не так уж давно, он был героем, и мама была той, что никогда не даст своего героя в обиду. Он и расскажет со временем, чуть погодя. Все это было так давно… А теперь:

— Родители меня не били, — спокойно ответил Михаил испуганной своей откровенностью тетке.

— Оно понятно. Они же у вас, наверное, люди интеллигентные. Словами объяснять умеют.

— Это не объяснить словами.

Четырнадцатилетний Мишка притаился за кухонной дверью и слушал, как мама своим обычным спокойным голосом о чем-то говорила с подругой. Хотя нет. Не совсем обычным. Что-то ведь заставило его подкрасться к двери и навострить уши? Если бы разговор был праздным, мальчишка им бы не заинтересовался.

Подруги к матери приходили часто. Всем нравилось бывать в хорошо обставленной большой квартире, пить, сидя за дубовым столом в светлой двадцатиметровой кухне, дорогой, привезенный из-за границы кофе. И непременно с конфетами, причем не с карамелькой, не с батончиками, а с «Белочкой», или с «Суфле», или с «Мишкой» (тем, что на Севере). Женщины сидели за столом, обжигали губы о горячий напиток, разлитый в настоящие чашки из тонкого фарфора, стряхивали пепел с импортных сигарет, что мама, не скупясь, доставала из недр бара, и неспешно беседовали о премьерах, о выставках, о каких-то общих знакомых, имена которых Мишка не знал и не пытался запомнить. Мама никогда не пыталась избавиться от его общества. Он уходил сам. Эти разговоры с перебиранием фамилий, впечатлений и чувств, которые в силу возраста были мальчику чужды, а потому неинтересны, казалось, не привносили в его мир ничего, кроме скуки.

— Вы подписались на Джека Лондона? — задавался вопрос между глотком и затяжкой.

— Я уже получила первый том, — в голосе матери слышалось оживление. — Потрясающие рассказы. Не оторвешься!

— А «Маленькая хозяйка…» в каком томе будет?

— Говорят, в третьем. Но рассказы, поверь, ничем не хуже. Лондон мне открылся с какой-то новой стороны. Так жизненно, так правдиво! Такое впечатление, что написанное происходит не где-то и с кем-то, а с тобой здесь и сейчас.

— Да, Лондон — великий писатель.

Очередная затяжка — и Мишка спешил ретироваться, пока его не спросили, читал ли он Лондона, Драйзера, Голсуорси и великих русских писателей, трудами которых заставлены полки в гостиной.

Немного теплее относился он к воспоминаниям. Иногда вместе с сигаретами из бара доставали коньяк — и тогда Мишка с удовольствием появлялся на кухне послушать, как разомлевшие от спиртного женщины ударяются в веселые, одновременно меланхоличные и нескончаемые «А помнишь?» Именно подогретая алкоголем память маминых подруг помогла ему узнать, что отец, будучи доцентом, играл на гитаре не только романсы, но и вовсю горланил дворовый шансон, а порой даже снисходил до еще малоизвестных бардов. Мишка хотел бы это услышать. Пение в их семье считалось прерогативой матери, и пела она в основном иностранные, но отчего-то родные Мишкиному сердцу песни.

— Tombe la neige [4] Падает снег ( фр .). , - разливалось по комнате бархатистое сопрано, и Мишке казалось, что пушистые снежинки кружатся в доме вместе с мелодией.

Отец же давно превратился в слушателя, гитару в руки не брал и снисходил лишь до того, чтобы иногда, увидев, как гости — такие же важные, как он сам, ученые, профессора и академики — начинали покачиваться в такт дивной музыке, подпеть несколько слов, изображая удовольствие.

Из воспоминаний Мишка узнал и то, что знакомство родителей состоялось в студенческом походе, и что мама была старостой курса, отличницей и подающим надежды биологом, и что она отказалась от какого-то невиданного международного гранта на обучение, полученного в аспирантуре, потому что в случае отъезда никогда не смогла бы выйти замуж за отца.