Лариса Райт - Исповедь старого дома

Мишку охватил стыд: он неожиданно осознал, каким ударом может оказаться для отца осознание того, что у его слабости были свидетели. И не просто свидетели, а он, Мишка, которого отец всегда призывал не унижаться и не распускать нюни. Мишка отполз еще дальше, хотел было и вовсе скрыться в своей комнате и даже дверь прикрыть, но следующие слова заставили его задержаться:

— Ты же знаешь, милая, — таких проявлений нежности по отношению к матери раньше Мишке слышать не доводилось, — я всегда мечтал о детях…

«Мечтал о детях? А как же он, Мишка? Он не в счет, что ли? Он — неудачник, ничего не смыслящий в физике и математике, а о таких детях отец не мечтал. Но ведь если ребенок неполноценный, он тоже не достигнет высот в науке. Чего же о нем мечтать-то?!»

— Андрей! — возмущенно воскликнула мать, и Мишка понял, что это она за него оскорбилась. Понял это и отец и тут же поправился:

— Я хотел, чтобы у нас было много детей.

— Может, еще будет, Андрюшенька. — Теперь голос женщины звучал совсем неуверенно, и неуверенность эта не осталась незамеченной.

— Тринадцать лет, Лена, тринадцать лет…

Мишка догадался: они пытались сделать его старшим братом тринадцать лет, но ничего не получалось. И вот теперь, когда получилось…

— Милая, мы не молодеем, ты же знаешь.

— Но медицина не стоит на месте, и кто знает, возможно, в следующий раз…

— Неужели ты не понимаешь, что, если мы избавимся от этого ребенка, другого нам не пошлют?

Мишка совершенно растерялся от таких речей всегда рассудительного, не верящего ни в какие приметы, высшие силы и религиозные проповеди отца, считающего науку единственным объяснением всему происходящему на земле. Ошарашена была и мама, потому что спросила:

— Кто не пошлет, Андрюша?

Отец помолчал некоторое время, потом, словно стесняясь своей слабости, ответил, почти рявкнул:

— Природа!

— В конце концов, можно ведь взять и из детского дома… — И снова в голосе матери не слышалось твердости.

Мишка даже на большом расстоянии от двери услышал, как тяжелую тишину кухни перерезал пронзительный вздох отца:

— И это будет опять…

— Замолчи! — резко оборвала его мать, а совершенно запутавшийся в их диалоге, напуганный криком Мишка отскочил еще дальше.

Отца, как ни странно, этот крик нисколько не испугал. Слышно было только, что он устыдился, потому что тон его снова стал умоляющим. Мишке даже показалось, что отец вот-вот заплачет. Это было настолько противоестественно, настолько странно, настолько нелепо и страшно, что мальчик, раздираемый и сочувствием к родителям, и неудовлетворенным любопытством, и жалостью к ребенку, которого могут убить, поспешил скрыться в своей комнате. Последним, что услышал уже без всякого желания, было:

— Лена, я прошу тебя, дай шанс! Дай шанс мне, нам, ей! Я так хочу узнать, увидеть, какая она…

Какая она, все узнали через пять месяцев. Мишка смотрел на туго спеленутый комочек и раздумывал, как такому маленькому, почти прозрачному существу может разом принадлежать целая вереница медицинских диагнозов. Лично он с трудом мог запомнить три: синдром Дауна, церебральный паралич и врожденный порок сердца.

Бабушка бесцельно бродила по квартире и охала, то проклиная неразумного зятя, то, когда не слышал «неразумный зять», злого боженьку.

Мама никого не проклинала, видимо, считала, что если и винить кого в создавшейся ситуации, то только себя. Она приняла решение, впряглась в хомут и терпеливо и обреченно его тащила: выполняла предписанные процедуры, совершала необходимые манипуляции и, казалось, нисколько не расстраивалась, что из кухни исчезли и запах кофе и женских сплетен, и разговоры о высоком. Любимый муж попросил ее посвятить жизнь больной дочери, и она делала это покорно и безропотно, не противясь судьбе и не обращая внимания ни на какие проблемы, которые не входили отныне в круг ее интересов: анализов, медикаментов, методик и схем, которые предлагали все новые и новые светила медицины.

Светил приводил отец. Он развил бурную деятельность; Мишка не понимал, что скрывается за таким решительным намерением изменить ситуацию: действительная слепота и глухота к реальности, обычный страх и нежелание взглянуть правде в глаза или праведное и завидное умение надеяться и ждать вопреки всему?

Сам Мишка сестрой интересовался мало. Не потому, что она была ненормальной, хотя подобный эпитет в доме был под запретом; врачи даже до Мишки добрались с объяснениями, что дауны — это не такие дети, как другие, и не более того. Слово могли вычеркнуть из лексикона, но не из мыслей мальчика. Подростки — максималисты. Все либо черное, либо белое, поэтому ненормальность воспринималась пятнадцатилетним юношей как совершенно очевидная и неоспоримая. Но его отпугивало от нее не это. Многие другие на его месте были бы счастливы, что родители мало озабочены, где он бывает и что делает. Никто не контролировал его, никто (наконец-то!) не поучал, никто не лез в душу. А Мишка почему-то страдал и поэтому никак не мог полюбить маленький несчастный кулек, отобравший у него материнское внимание.

— Я сочинение написал по Есенину.

— Хорошо, сынок, дай мне, пожалуйста, бутылочку.

— Мам, оно по «Анне Снегиной», а это вне школьной программы.

— Ну, молодец, молодец… Послушай, ты не видел, здесь лежала аннотация к новому лекарству? — Мама оглядывала рассеянным взглядом комнату.

— Мам, Вера Петровна собирается его на конкурс послать, представляешь?! Говорит: «Победа обеспечена!» Я вот почитать принес, пока она не отправила. — Мишка гордо вытягивал руку с зажатой в ладони тетрадью.

— Черт! Ну куда же она запропастилась?

— Кто, мам?

— Да аннотация же! Пойду посмотрю на кухне.

— А Есенин, мам? — Разочарованная рука повисала в воздухе.

— Ты положи здесь, я потом почитаю.

Потом не наступало ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц.

— Пап, я прошел вольнослушателем во ВГИК. Это, конечно, не то, о чем ты мечтал. Никакой физики и математики, но мне это по душе, пап, понимаешь?

Мишка долго готовился к этому разговору. Представлял, как отец начнет рвать и метать, кричать, что актеров в их роду никогда не было и не будет, называть его бездарем и красной девицей. Даже прикидывал, сколько времени — несколько минут или несколько дней — будет обижаться, прежде чем объявит, что собирается вовсе не на актерский, а на режиссерский. И тогда наверняка отец немного смягчится. Все-таки режиссер — это больше мужская профессия, и уж красными девицами ее обладателей точно не назовешь.

Мишка, зажмурившись, выпалил признание и приготовился к нападению: втянул голову в плечи, задержал дыхание. Но буря все не наступала. Отец молчал, и Мишка решил, что тот настолько подавлен сообщением, что даже растерял все слова, необходимые для упреков и возвращения заблудшей овцы к нормальной жизни.