Джоанн Харрис - Джентльмены и игроки

— А, Коньман, — нерешительно произнес Борродс.

А, Коньман.

Да, я могу представить себя мальчиком вроде Коньмана. На самом деле у нас нет ничего общего — я гораздо жестче, безжалостнее, опытнее, — но, имей я родителей получше и денег побольше, из меня бы вышло то же самое. В Коньмане засела обида на весь мир, и я этим пользуюсь; он замкнут и вряд ли доверится кому-то, кроме меня, пока дело не зайдет слишком далеко — туда, откуда не будет возврата. Если бы мысли были лошадьми, как говаривали мы в детстве, то старого Честли давным-давно загнали бы до смерти. Итак, я даю уроки Коньману, факультативно, так сказать, и здесь он очень способный ученик.

Больших усилий я не прилагаю. Прежде всего ничто не должно навести на мой след: то скажу что-нибудь, то подтолкну. «Представь себе, что я — твой классный руководитель, — говорю я ему, направляясь по своим делам, а он за мной следом, как собачка. — Если у тебя вопрос и ты не хочешь говорить с мистером Честли, приходи ко мне».

И он приходил. Больше трех недель он изливал мне трогательные жалобы и мелкие обиды. Никто его не любит, учителя придираются, мальчишки обзывают занудой и ничтожеством. Он всегда несчастен, и единственная его радость — это чужое горе. По сути, он пригодился мне, чтобы распространить множество слушков, в том числе и о бедняге Грахфогеле, отсутствие которого заметили и бурно обсуждали. Когда он вернется — если вернется, — то увидит подробности своей личной жизни (со всеми мыслимыми украшениями, которые смогут добавить мальчики) на партах и стенах туалетов по всей Школе.

Бóльшую часть времени Коньман жалуется. Я слушаю его с сочувственным видом, и, хотя уже ясно, почему Честли на дух не выносит этого щенка, надо сказать, что приятно видеть прогресс моего ученика. Хитрость, угрюмость, запредельная безмолвная злоба — его стихия.

Очень жаль, что его не станет, но, как сказал бы мой папа, не убив человека, не приготовишь омлет.

Школа для мальчиков «Сент-Освальд»

Пятница, 29 октября

Ну Борродс, ну тупица! И кому пришло в голову, что из него выйдет толковый куратор? Сначала, по сути, обвинил меня в маразме из-за этой идиотской аттестации Тишенса, а затем имел наглость допытываться, что я думаю по поводу Колина Коньмана. Хотел дополнительных улик, подумать только. Все спрашивал, говорил ли я с мальчиком.

Говорил ли? Конечно, говорил, а когда мальчишки лгут… Это видно по глазам, понимаете, они посматривают куда-то влево и вниз, словно там что-то есть — клочок туалетной бумаги у меня на ботинке или лужа под ногами. И с таким кротким видом, с нарочитой внимательностью, с бесконечными «честное слово, сэр» и «клянусь вам, сэр», а за всем этим скользкое, скрытое торжество: «я-то знаю!»

Конечно, я понимал, что все это кончится, стоит предъявить ему ручку. Я дал ему возможность оправдываться, клясться, клясться жизнью своей матери, а потом извлек эту ручку с его инициалами, найденную на месте преступления.

Коньман оторопел. Физиономия вытянулась. Мы с ним были одни в Колокольной башне. Шел обеденный перерыв. День стоял солнечный, свежий; мальчики во дворе гонялись за осенью. Издалека доносились их крики — словно чайки на ветру. Коньман их тоже слышал и с тоской поглядывал в окно.

— Ну? — Я старался не слишком торжествовать. Он ведь просто ребенок. — Это твоя ручка, так ведь, Коньман?

Молчание. Коньман стоял, сунув руки в карманы, сжавшись под моим взглядом. Он осознал, что дело нешуточное, тут пахнет исключением. Я видел это по его лицу — несмываемое пятно в документах, расстроенная мать, негодующий отец, испорченное будущее.

— Так ведь?

Он молча кивнул.

Я отослал его к начальнику курса, но Коньман до него так и не добрался. Чуть позже Брейзноус видел его на автобусной остановке, но ничего подозрительного не заметил. Может, парнишке понадобилось к зубному, а может, быстренько сгонять в самоволку — в магазин пластинок или в кафе. Больше никто не помнил, когда его видели в последний раз, — мальчика с прямыми волосами, в сент-освальдской форме, с черным нейлоновым рюкзаком и с таким видом, словно на него обрушились все страдания мира.

— Ну как же, я с ним говорил. Он мало отвечал. Особенно после того, как я предъявил ему ручку.

Борродс встревожился.

— Понятно. И что именно вы сказали мальчику?

— Я объяснил ему, что он неправильно действует.

— Кто-нибудь еще был при этом?

Ну все, с меня хватит. Конечно же, никого, да и кто там мог быть в этот ветреный обеденный перерыв, когда тысяча мальчишек играли на улице?

— Что происходит, Борродс? — спросил я. — Что, родители нажаловались? Так? Я снова притесняю их мальчика? Или им все же известно, что их сын — лжец и только ради «Сент-Освальда» я не сообщил о нем в полицию?

Борродс тяжело вздохнул.

— Давайте обсудим это в другом месте, — неуверенно произнес он (было восемь утра, и мы стояли в пустом Нижнем коридоре). — Я хотел, чтобы присутствовал Пэт Слоун, но в кабинете его нет, и я не смог дозвониться. О господи, — он подергал свои тощие усы, — я думаю, обсуждение нужно отложить до появления руководства.

Я уже собрался съязвить насчет кураторства и вышестоящего руководства, как появился Тишенс. Он злобно посмотрел на меня и обратился к Борродсу.

— С компьютерами неполадки, — сказал он своим бесцветным голосом. — Вам стоит взглянуть.

Борродс не сумел скрыть облегчения. Компьютеры — вот его поле деятельности. Никаких неприятных разговоров с людьми, никаких противоречий, никакой лжи, ничего, кроме машин для программирования и декодирования. Я знал, что всю неделю компьютеры барахлили — вирус, говорили мне, — в частности, электронная почта полностью зависла, к моему великому удовольствию, а кафедру информатики сослали на несколько дней в библиотеку.

— Простите, мистер Честли… — Снова этот взгляд человека, которому в последнюю минуту отсрочили приговор. — Долг зовет.

В конце перерыва, не раньше, я обнаружил у себя в ячейке записку Слоуна, написанную от руки. Правда, Марлин утверждает, что отправила ее еще в начале первого урока. Но с утра навалилась куча неприятностей: Грахфогель отсутствует, Китти подавлена, Грушинг делает вид, будто ничего не случилось, а сам помят и бледен, с синяками под глазами. Я слышал от Марлин (которая всегда все знает), что сегодня он ночевал в Школе; очевидно, не был дома со вторника, когда анонимка разоблачила его давнюю супружескую неверность. Китти винит во всем себя, говорит, что подвела Грушинга, и боится, что из-за нее этот неизвестный осведомитель докопался до правды.

Грушинг это отрицает, но держится с нею отчужденно. Очень по-мужски, замечает Марлин, настолько погружен в свои несчастья, что не замечает жуткого состояния Китти.