Александр Проханов - Вознесение : лучшие военные романы

Ротный священник схватился с муллой. Оба в камуфляжах и бутсах. Бились головами, пинались ногами, залезали друг другу в рот грязными пальцами, разрывая губы и ноздри. Бархатная скуфейка священника. Пестрая тюбетейка муллы. Клин золотой бороды. Черно-синий косматый клок. Грызлись зубами, плевались кровавой слюной. Упали сцепившись. Покатились с горы, выкликая ругательства, ударились о древесный ствол. Возились в снегу, подбираясь к горлу друг друга. Вспомнили, что за поясом у них пистолеты. Стоя на коленях, уткнулись стволами в грудь, разом спустили курки. Отброшенные выстрелами, лежали, зажимая ладонями смертельные раны, глядя в небо сквозь древесные ветки. Их души, вырываясь из красного пара, протискиваясь сквозь древесные сучья, ликовали, сбросив тяжкую зловонную плоть, удаляясь от хрипа и клекота. Узрели друг друга, кинулись в объятия, прижались уста в уста. Уносились в туман, в белое пятно света, оставляя под собой хрипящую гору.

Ротный дрался с командиром чеченцев, выкрикивая страшную брань сквозь пшеничные усы. Бил свалявшимся чубом в бритую синюю голову. Его правая рука была отстрелена крупнокалиберной пулей, из прорванного рукава хлестала парная кровь. Левой рукой он стиснул горло чеченца, не пускал от себя, видя, как вверх по склону поднимаются дымные взрывы. Батарея гаубиц открыла огонь по горе, и ротный, слабея, торопил приближение взрывов. «Так, мужики!.. Спасибо!..» Снаряд накрыл их обоих, превращая в ошметки и костный пепел, развешивая по деревьям их жилы и клочья одежд. Их души вырвались из огня, уходя от взрывной волны и брызнувшей стали. Витали над горой, где взрывы валили деревья, месили окопы, выжигали на склоне воронки. Увидали друг друга, счастливо слетелись. Словно белые голуби, прянули ввысь, обнимая один другого белыми крыльями. Счастливые, невесомые, неслись в синеве.

В небесном саду, в тени деревьев, был накрыт длинный стол. В вазах синел виноград. На блюдах лежали яблоки, груши, гранаты. Краснели арбузы. Из дынь изливался душистый сок. Золотая оса ползла по блюду, опьянев от сладости. За столом сидели чеченцы и русские, павшие в жестоком бою. Обнимали друг друга, угощали плодами, внимали словам и песням. Командир чеченцев клал перед ротным темную виноградную гроздь, и тот подносил виноградину к пшеничным усам. Прапорщик десантным ножом рассекал арбуз, бережно клал ломоть перед бородатым кавказцем. Священник читал мулле «Послание апостолов» и спрашивал, как будет по-арабски «любовь».

Земли не было видно. Кругом была синева, и в ней, едва различимо, словно клин журавлей, нарисованные кистью художника, летели ангелы.

Москва, Торговцево, февраль — июнь 2000 г.

Иногда, в редкие минуты одиночества и покоя, он пытался представить, откуда, из какой глубины возникла его душа. Из какого невнятного мерцающего тумана она вплыла в жизнь. По крохотным пылинкам памяти, по мимолетным корпускулам света он восстанавливал момент своего появления. Цеплялся за младенческие хрупкие образы, вслушивался в слабые отголоски, стремился различить, уловить ту черту, за которой из туманного, неразличимого целого возникло отдельное, ощутимое, чувствующее — он сам. Перебирая воспоминания, удаляясь в прошлое, в юность, в детство, он словно уносился вспять на тончайшем световом луче, врывался в дымное непроглядное облако, из которого вышел. Сверкающая бесконечность чудилась ему за этой мглой и туманом. Туда, в это необъятное сверкание, пройдя сквозь сумрак, вернется его душа.

Танки в пустыне, скрежет песка и железа. Корма зарывается в белый горячий бархан. Прыгать с брони в раскаленное пекло, в песчаную жижу и бежать, хватая губами прозрачный огонь. Солдат, как ящерица, вьется на склоне, сволакивает на себя лавину песка. От подошвы в глаза — колючие брызги. И в броске, в кувырке, ослепнув от солнца, бить очередями в небо, в бархан, в белый жидкий песок.

Все это там, вдалеке, в азиатском гарнизоне, где надрывается его батальон — водит машины, дырявит мишени, ведет рукопашный бой, вяжет из слег штурмовые лестницы. В казармах, в ружейных комнатах — запах пота и смазки, тусклый блеск остывающего после пустыни оружия.

А здесь — мягкая тьма уютной московской квартиры, тихий шелест ночных машин, сочный свет фонарей, старомодных, как зонтичные соцветия. Безлистые деревья бульвара, окаймленные чугунной решеткой. И она, хозяйка этого дома, синеватого окна, картины в старинной раме, мохнатого густого ковра, бронзовых безделушек на столике, она наклонилась над ним, сыплет ему на лицо щекочущие душистые волосы, шепчет:

— А вот так меня видишь?.. А вот так слышишь?..

Калмыков лежал, не отвечая, чувствуя на себе ее тяжесть, лениво и сладостно думал: в этом доме, малознакомом, со множеством таинственных мелочей, загадочных вещиц и предметов, он счастливо отделен от тревог и опасностей, освобожден от угрюмых забот, больных мыслей, грозных и жестоких предчувствий.

— Когда я тебя первый раз увидела в музее, меня удивило, как ты смотришь картины. Ты медленно издалека приближался, словно картина тебя засасывала, ты как бы уходил в картину, растворялся в ней. Вот-вот исчезнешь, превратишься в того прохожего, который идет по мокрой дороге в Аверне, и мимо тебя, отражаясь в лужах, катит двуколка. Или окажешься среди красноватых камней на козьей тропе, где девочка танцует на шаре, и сидит на жаре атлет, и пасется белая лошадь. Или войдешь в хоровод, в красный бешеный круг, и тебя охватят неистовые танцоры. Когда я тебя увидела, я пошла за тобой по залам. Подглядывала, удивлялась…

Он закрыл глаза: тут зеленый луг, сине-стальной от росы, и по травам, сминая их пятками, несутся танцоры, красное запущенное колесо, голошение, удары ног, выпуклые раскаленные мускулы. Зелень луга бледнела, наполнялась злой желтизной, рыжим сыпучим песком. Солдаты скребли руками барханы, падали и катились, а на них проливался вялый язык песка. Спецназ хороводил в пустыне, и он, комбат, облизывал шершавые губы, выдувал из них, как из газовой горелки, прозрачный огонь.

— Ты полежи, подремли, я тебя усыплю, убаюкаю…

Он лежал на спине, закрыв глаза, чувствуя приближение ее руки, как набегающую, чуть слышную волну тепла. Пальцы осторожно коснулись лба, проникли в глубь волос, медленно заскользили. Он слышал шелест ее пальцев, словно с них ссыпалось легчайшее электричество. Казалось, пальцы ее разбинтовывают его голову, разматывают виток за витком жесткий бинт, и он освобождается от тревожных видений.

«Шилка», четырехствольная установка, ведет огонь по горе. В вечернем воздухе — ливень пламени. И там, где он касается дальнего склона, — месиво стали, гранита, дыма. Снаряды вырубают нишу в горе, заталкивают в нее непрерывные взрывы.