Александр Проханов - Вознесение : лучшие военные романы

Ввели пленных. Шаркая тяжелыми замызганными ботинками, без бушлатов, в мятой пятнистой форме, держа перед собой скованные наручниками руки, вошли двое, понукаемые охраной, которая подталкивала их несильными тычками, поставила у стены перед сидящим Басаевым. Оба избитые, с малиновыми синяками и ссадинами, с запекшимися царапинами и отверделыми катышками крови, оставшимися от осколков, стояли, освещенные голым жестоким светом лампы. Один высокий, плечистый, с крепкой, как древесный ствол, шеей, с мускулистой грудью, выступавшей из растерзанной рубахи, угрюмо и затравленно, исподлобья, смотрел на Басаева. Другой, ниже ростом, щуплый, ссутулился, косо сдвинул стопы, вытянул худые костяшки грязных кулаков, на которых краснели глубокие царапины и порезы. На его землистом, с бескровными губами лице ярко и отрешенно сияли синие, словно невидящие глаза. Он казался слепым, не замечавшим бетонных стен, расставленной мебели, присутствующих грозных людей. Смотрел сияющими глазами сквозь стены, словно там, снаружи, что-то приближалось к нему, незримое для остальных, предназначенное ему одному.

— Они убили певца Исмаила Ходжаева, — сказал начальник разведки, упирая в стол растопыренные короткие пальцы, покрытые кольчатой рыжей шерстью.

Басаев встал, приблизился к пленным. Почувствовал, как кисло пахнут их немытые тела, пережившие испуг, избиение, — так пахли пленные и заложники, мужчины и женщины, все, с кем ему приходилось встречаться.

— Контрактники?.. Срочной службы?.. — спросил Басаев тихо и вяло, прикрыв свои жгучие чернильные глаза коричневыми сонными веками.

Пленные молчали, словно не расслышали слов, не поняли, к кому обращен вопрос.

— Контрактники?.. Или срочной службы?.. — так же вяло и монотонно повторил Басаев.

Начальник разведки, закипая негодованием, злым пузырящимся голосом крикнул:

— Отвечайте, суки, а не то языки повырежу!

— Срочной службы, — торопливо ответил высокий. Пригнул голову, забегал глазами, словно искал, откуда последует удар.

Литкин зажег колючую яркую лампочку, снимал, водил камерой. Пленные испуганно на него озирались, принимая за источник предстоящих мучений.

— Звание?.. Имя?.. — Басаев, не повышая голоса, медленно и привычно раскручивал спираль допроса.

— Сержант Клычков… — ответил высокий. Собственное имя, произнесенное вслух, причинило ему страдание, словно враги, завладевшие его телом, теперь, узнав его имя, приобрели над ним окончательную губительную власть.

— Ты?.. — повернулся Басаев к худосочному пленнику.

— Рядовой Звонарев…

— Воинская часть?.. Командир?..

Пленные молчали. Один зыркал исподлобья заплывшими от синяков глазами. Другой вытянул тонкую шею, словно заглядывал через забор, стараясь разглядеть недоступное для остальных видение.

— Суки, я вам языки плоскогубцами вырву!.. — закричал начальник разведки, взбадривая себя истошным криком. — Обрезками языков будете давать показания!..

— Первый полк, четвертая рота, второй взвод… Взводный лейтенант Пушков… — сипло сказал сержант, проталкивая колючие слова сквозь сухое горло, словно они, выталкиваясь, кровенили гортань.

Басаеву не нужны были эти признания. Неинтересны были эти две запуганные и забитые жизни, явившиеся перед ним в тускло освещенном подвале, чтобы через мгновение исчезнуть, забыться навек, слиться с тусклыми безымянными тенями, которые когда-то возникли на его пути и бесследно пропали, обременив слух криком боли или мольбой о пощаде, отяготив взгляд зрелищем мертвого тела. Ему важно было узнать, почему на этом участке, где были захвачены пленные, штурм не ослабевает, несмотря на потери. Почему именно здесь сосредоточены главные силы танков и артиллерии. Почему по этим кварталам и днем и ночью долбит авиация. И что может значить затишье на соседнем участке. Быть может, именно там ослаблена группировка русских. Именно там поредело кольцо обороны. Разомкнуты стыки полков. Существует возможность прорыва. Но два этих русских пленных не развеют его сомнений. Оглушенные, раненые, станут невнятно бормотать и сбиваться, выхаркивая после ударов шматки крови. И либо их живьем обменяют на пленных чеченских бойцов, либо их мертвые изуродованные тела кинут русским взамен на таких же изуродованных мертвых чеченцев.

— Думаете нас победить? — лениво и устало спросил Басаев, собираясь уйти. — «Хороший чеченец — мертвый чеченец» — так, кажется, у вас говорят?..

И эти последние слова вдруг тронули в нем близкие от сердца, дремлющие точки боли, от которых, мгновенно разрастаясь, пуская в соседние клетки яркие пучки страдания, вливая в жилы клокочущие, раскаленные яды, ринулась слепая ярость и ненависть. К этим двум, к их русским лицам, форме их носа и губ, ложбинкам переносиц, цвету и разрезу глаз. К их дыханию, запаху, веющей от них чужой и враждебной жизни, которая, как смертоносная болезнь, вторгалась век за веком в его страну. Умерщвляла и мучила его народ, навязывала ненавистную власть, требовала покорности, сажала в теплушки и гнала в казахстанскую степь. Отнимала плодородные долины и берега бирюзовых рек. Запрещала верить, молиться, носить у пояса кинжал в черно-серебряных ножнах и держать на стене винтовку. Насылала одно за другим нашествия, от которых горели и рушились города и селения, бежал по дорогам рыдающий народ, и над ним пролетали реактивные русские самолеты, ревели в черном небе пылающие русские снаряды, и светлобородый омоновец, по-обезьяньи обмотав голову чеченской повязкой, вламывался в дом, сдирал со стены узорный ковер. Эта ярость и боль возникли в нем как безумие. Породили в помутненном сознании образ любимой жены, которую разбомбил в родовой усадьбе русский штурмовик. Красивое, в черных кудрях, с белым широким лбом лицо певца Ходжаева, который выходил на сцену в аметистовых лучах, а теперь, распоротый пулеметом, с кровавым колтуном лежит в зловонной яме. Он увидел Илияса, вставшего из могилы, с закрытыми глазами, к которым пристала липкая глина.

Ненависть его была столь сильна, что глаза выдавились из-под век и вспыхнули страшным фиолетовым цветом. Вращаясь и влажно мерцая, ударили чернильной тьмой в лица пленных, и те ужаснулись этой непроглядной тьме, обрекающей их на мучительную неизбежную смерть.

Это длилось мгновение. Он опустил веки, погасил глаза, мягко, едва касаясь, огладил ладонями свою металлическую синюю бороду. Пошел к выходу, тихо выговаривая на ходу начальнику разведки:

— Завтра русские будут захватывать Музей искусств… Заминируй дом… Используй этих двух собак как приманку… Враги не получат наших картин… Не получат своих пленных… Получат пепел и осколки костей, которые в целлофановых пакетиках разошлют по деревням русским бабам…